3/7. Лев Толстой как историк

18.10.2018. APCNEWS.RU.    Интерес Л.Н. Толстого к истории и раскрытие его взглядов на историю в романе «Война и мир».

Об этом  Служба новостей APCNEWS.RU со ссылкой на сайт Magisteria.ru. 

«Умственный чудовищный феномен»

Сегодня мы поговорим о Льве Толстом как об историке. Существует представление, согласно которому Толстой был гениальный писатель, художник слова, но дилетант в других, самых разных областях, которыми он в жизни пробовал заниматься, от богословия до политэкономии, и нельзя всерьез воспринимать Толстого, когда он пытается быть историком, или пытается быть богословом, или пытается решить вопросы социального неравенства, а художник он, конечно, гениальный. Это представление появилось еще в сознании первых читателей Толстого и в принципе сопровождает литературную репутацию Льва Николаевича до сегодняшних дней. В значительной мере профессиональные историки, о чем мы еще будем говорить, так Толстого и воспринимали.

Но такое представление не учитывает того, что Толстой был, конечно, не просто писатель, а это был писатель совершенно особого типа – это был писатель-мыслитель. Писатель, который, как, впрочем, и Достоевский, создавал художественные произведения, за которыми стояла очень глубокая философская основа. Каждое художественное высказывание Толстого создает очень оригинальную, своеобразную, но по-своему системную философскую аргументацию, философское видение мира, причем видение в самых разных областях. Да, Толстой действительно был дилетантом, он был человек, который был во всем самоучкой. Он сам учился крестьянским ремеслам, шить сапоги, сам учился учить детей, не заканчивая никакого профильного учреждения, ставил себя в роль школьного учителя. Сам учил языки, включая древние языки. Сам с нуля в свое время занялся богословской традицией и даже переводил Евангелие, как он видел евангельский текст. Но дилетантизм дилетантизму рознь.

В воспоминаниях Александра Валентиновича Амфитеатрова – был такой критик, литератор, младший современник Толстого – описан характерный эпизод. Он относится уже к более позднему периоду жизни Толстого, никак не связан с романом «Война и мир», но очень характерный. Дело происходило в 80-е годы, Толстой жил в Москве, в Хамовниках, и писал трактат о социальном неравенстве, который назывался «Так что же нам делать?».

В этом трактате, таком полухудожественном-полупублицистическом-полуфилософском тексте, есть большая глава, целая вставка такая, как мы бы сказали, политэкономическая, глава о деньгах, где Толстой рассматривает, что это вообще за явление. Естественно, критикует его со своих позиций. А деньги – это как раз для Толстого того времени инструмент изъятия результатов труда у, собственно говоря, производящего класса, прежде всего у крестьян, и инструмент накопления всех благ непроизводящими классами.

Толстой как человек, который всегда искал какой-то встречи, какого-то возражения на свои мысли, позвал слушать черновик этой главы профессоров Московского университета. Видимо, то, что было прочитано, не вполне соответствует тому, что мы читаем уже в окончательном тексте трактата. Там были видные ученые – И.И. Янжул, А.И. Чупров, другие. Толстой прочитал им эту главу. Ученые увидели, что Толстой воспроизводит перед ними всю аргументацию экономической мысли XVIII в., французскую школу физиократов, среди которой многие умы того времени, и Кенэ, и Тюрго. И вот Толстой воспроизводит их аргументы, их экономические взгляды. Ученые стали спрашивать: как так, на эти же взгляды были возражения и у Адама Смита, и у других, да и экономическая наука с того времени как-то двинулась вперед. Оказалось, что Толстой ничего этого не знает, вообще существует вне контекста.

После этого выходит из хамовнического дома профессура, и пораженный Чупров говорит своему коллеге в совершеннейшем каком-то изумлении: «Пойми же ты, что это за удивительная способность мысли! Что за природная сила живет в мозгу этого человека! Своим умом, в одиночку, не имея понятия об экономической науке, проделать всю ее эволюцию до XVIII в. и подвести ей именно тот итог, который был тогда исторически подведен! Это неслыханно. Это сверхъестественная голова. Это умственный чудовищный феномен».

Цель на всю жизнь

Ну вот Толстой-историк тоже в своем роде умственный чудовищный феномен. Но только понятие об исторической науке, в отличие от политэкономии, Толстой все же имел. Интерес Толстого к истории фиксируется уже в молодости. Он увлекался историей, читал много исторической литературы, хотя интерес этот тоже был такой принципиально дилетантский. Еще в годы обучения в Казанском университете – Толстой учился на факультете восточных языков, потом на юридическом факультете, но не закончил, бросил Казанский университет – еще в это время у него сложилось отрицательное отношение к дисциплинарной форме исторической науки, к университетской науке.

Конечно, в Казанском университете Толстой не был знаком с вершинами исторической мысли своего времени. Вот это копание в каких-то частностях, такая антикварная история: сколько жен было у Ивана Грозного и т.д. – зачем мне все это знать? К чему мне все эти исторические факты? И вот это отторжение у него очень рано появилось. Он пронес его через всю жизнь. Это отторжение не к содержанию истории, а это отторжение к той форме исторического знания, которая жила в университетах. Причем интерес к истории, как я сказал, был предельно высокий.

В 1852 г. Толстой в дневнике записывает по поводу прочтения Михайловского-Данилевского «Описание Отечественной войны 1812 г.» Он писал: «Составить истинную правдивую историю Европы нынешнего века – вот цель на всю жизнь». В 1852 году про Толстого еще нельзя сказать, что он литератор. Он написал «Детство», но еще непонятно кем он будет в жизни. Может быть, артиллеристом, а может быть – и историком. Цель на всю жизнь: история Европы нынешнего века. Но истинная, правдивая, т.е. не та, которую пишут историки.  Этот интерес к истории обретет уже систематические формы в конце 50-х годов. Интерес вообще к знанию, когда Толстой активно занимается педагогикой: преподает в школе в Ясной Поляне, открывает другие школы.

Дружба с Борисом Чичериным

И в это же время Толстой очень близко сходится с Борисом Николаевичем Чичериным. История этой дружбы удивительна. Во многом это такая еще, как мне кажется, недооцененная сторона жизни Толстого. Толстоведы, мне кажется, не всегда уделяли должное внимание этим взаимоотношениям. Толстой обрел в Чичерине самого настоящего друга. Чичерин был вообще на тот момент одной из самых светлых, одной из самых думающих голов в исторической науке. Гегельянец, молодой эрудит, профессор, специалист и по русской истории, и по истории права. Писал он и о западной истории, истории Англии, Франции. Очень яркий общественный деятель, такой систематический, правильный, дисциплинарный, но при этом не боящийся философских проблем разум. Не случайно потом Чичерина пригласят быть наставником, преподавателем у наследника престола Николая Александровича, сына Александра II, который, к сожалению, не стал государем. В общем, очень яркая фигура.

И вот они сходятся с Толстым. Это было очень свойственно Толстому – такая пылкая дружба. Это был редкий человек, с которым Толстой сошелся на ты практически сразу, и до конца дней они были в особых отношениях. В письмах Толстой называет его «душа моя». Они могут целыми днями, ночами спорить, разговаривать, обсуждают все. И в этом интеллектуальном романе с Чичериным Толстой очень много приобрел. Чтобы разговаривать с этим человеком на его уровне, Толстой лихорадочно читает, развивается.

В это же время для своих занятий педагогикой Толстой посещает Германию, смотрит как устроена образовательная система – Германия считалась передовой страной. Толстой читает теоретиков образования. Ну, когда мы говорим о теоретиках образования, это всегда теоретики вообще гуманитарного знания. Кого читает Толстой? Фихте, Шлейермахер – ключевая фигура в герменевтике, герменевтической традиции. Толстой был на лекциях Иоганна Дройзена – это тоже для немецкой исторической школы одна из ключевых фигур. Он читает Бокля и т.д.

Взаимоотношения с Чичериным – это некая персонификация отношений Толстого с историческим знанием вообще. К началу 60-х годов начинается охлаждение. Толстому важно размежеваться. Существует даже неотправленное письмо, которое Лев Николаевич написал сгоряча Чичерину, но не отправил. Слава богу, это письмо сохранилось, потому что оно очень многое нам объясняет. Его не удовлетворяла вот эта систематическая форма, которую приобретает историческое знание. А понятно, что историческое знание – это и есть, собственно говоря, высшая форма позитивности, форма знаний о гуманитарном мире. Это время, когда в метафизику уже перестают верить, время, когда еще большие социологические теории еще не утвердились. И вот историческое знание, прежде всего немецкая историческая школа, но не только она – это и есть форма наиболее точного, верного знания и представления людей о людском мире. И вот Толстой ее не принимает.

В апреле 1861 г. Толстой пишет Чичерину из Дрездена вот это неотправленное письмо. Толстой пишет ему: «Мы играли в дружбу. Ее не может быть между двумя людьми, столь различными. Мы же взаимно презираем склад ума и убеждения друг друга. <…> Тебе кажется увлечением самолюбия и бедностью мысли те убежденья, которые приобретены не следованием курса и аккуратностью, а страданиями жизни и всей возможной для человека страстью к отысканию правды, мне кажутся сведения и классификации, запомненные из школы, детской игрушкой… <…> Лучше нам разойтись и каждому идти своей дорогой, уважая друг друга, но не пытаясь войти в те близкие отношения, которые даются только единством догматов веры, то есть тех оснований, которые уж не подлежат мысли».

Удивительное письмо, в котором поставлен вопрос… Два друга, которые имеют перед собой одну, казалось бы, цель: действительно, оба страстно ищут истины. Один ученый, другой вот даже не сказать писатель, потому что к писательству в это время у Толстого очень сложное отношение. Но оба страстно ищут истину, и мы видим, что на разных путях. И вот основания, которые питают разные формы знания, их вообще нельзя ухватить в мысли. Это какие-то, как Толстой называет, догматы веры, какие-то основания убежденности человека.

Толстой дальше в этом письме рассуждал: «Тебе странно, как учить грязных ребят. Мне непонятно, как, уважая себя, можно писать об освобождении – статьи». Ну, как раз только что отменили крепостное право, Чичерин в связи с этим писал статью. И Толстой дальше пишет: «Разве можно сказать в статье одну мильонную долю того, что знаешь и что нужно бы сказать, и хоть что-нибудь новое и хоть одну мысль справедливую, истинно справедливую. А посадить дерево можно и выучить плести лапти наверно можно». Несоответствие жизни, несоответствие вот этого абстрактного знания, такого научного, выхолощенного, реальным условиям жизни, потребностям жизни – вот о чем задумывается Толстой.

Критика системы образования

То, что было сказано в письме, даже не отправленном другу, будет развернуто в более системную аргументацию, но системную тоже по-толстовски – все это трудно переводить на доступный научный язык. В это же время Толстой издает педагогический журнал «Ясная поляна» и пишет статьи о педагогике. Фактически в этих статьях, в статьях об образовании, речь идет не только об образовании. Это философские тексты, которые тогда, да и потом мало кто понял. В этих статьях Толстой подвергает критике ключевые понятия гуманитарного знания как такового, западного знания: понятие прогресса, понятие образования. И в этих же статьях мы впервые видим оригинальное, толстовское видение историзма. Можно очень часто встретить представление, что «Война и мир» демонстрирует, что Толстой не знал, был лишен ощущения историзма, историчности, Толстой всегда был обращен к каким-то вечным, универсальным, всеобщим ценностям и отказывался от конкретного, временного, того, что меняется. В этих статьях мы видим, что Толстому было в высшей степени присуще чувство историзма.

О чем там идет речь? Толстой ставит очень интересный вопрос. Толстой ставит вопрос о праве современного образованного класса насильно образовывать народ. Почему речь идет о насильном образовании? В это время как раз обсуждался вопрос о всеобщем образовании. Ну что значит «всеобщее образование»? Всеобщее – значит, обязательное, т.е. насильное образование. И вот он говорит: какое у нашего образованного класса есть право насильно доносить свои знания до народа? И Толстой задается такой проблемой: смотрите, есть образованный класс, который хочет передать знания. Есть народ, который хочет эти знания получить. Почему народ сопротивляется получению знаний?

Толстой знал это из опыта. Он много лет работал на ступенях низшего, начального, как мы бы сказали, образования. О чем он говорит дальше, как он рассуждает? Он говорит: вот смотрите, была средневековая догматическая школа, которая вдалбливала ученикам, например, знание латыни, знание священных евангельских текстов, но эта догматическая школа была подкреплена догматической же и искренней верой. Эта средневековая школа для своей эпохи была оправдана. Мартин Лютер имел право требовать изучение еврейского языка, потому что он верил в то, что на этом языке Бог говорил с людьми, открыл людям истину. Средневековые преподаватели имели право вдалбливать своим ученикам стихи Виргилия, потому что они были убеждены, что латинская поэзия – верх поэтического совершенства. Какой верой, какими основаниями веры питается современное знание? Толстой пишет: «Где же взять в наше время ту силу веры в несомненность своего знания, которая бы могла нам дать право насильно образовывать народ?»

Дальше он пишет о современности: «Когда вера учителя состоит в том, что нет ничего истинного, что все, что существует, – то разумно…» Мы видим, это явная такая пародия, шпилька как раз в сторону гегельянства, в частности Чичерина. «… что прогресс есть добро, что отсталость зло, когда никто не знает, в чем состоит эта всеобщая вера прогресса». Далее Толстой противопоставляет, он говорит о том, что существует как бы два типа, два вида образования: образование бессознательное, которое дается жизнью, усваивается человеком из жизненной практики, и образование как институт, то, что дается сверху, сознательное образование.

Он говорит, что отношения между этими двумя формами принципиально меняются с изобретением книгопечатания, меняются по мере, как пишет Толстой, пробуждения критического смысла человечества. Ну, мы бы сказали – с Ренессанса, в общем. Если в Средневековье носителями знания была действительно очень узкая группа людей (откуда было бы узнать какие-то гуманитарно ценные вещи, кроме как от них, кроме как этим сознательным путем?), то теперь человека окружает море литературы. Как бы мы сказали, информационный поток чрезвычайно динамичен. И вот эта система образования – лишь какой-то элемент, который уже перестает быть адекватен образованию, бессознательно разлитому в обществе в целом.

Таким образом, Толстой делает парадоксальный шаг: несмотря на прогресс науки, несмотря на прогресс знания, который Толстой отнюдь не отрицает, оказывается, что это знание с каждой эпохой, с каждым годом все хуже и хуже. Оно все менее адекватно своему же времени. Логику историзма Толстой доводит до абсурда. Он говорит о том, что если мыслитель может помыслить нечто, что уже осознано эпохой, какой смысл строить образование на результатах вот этой историчной мысли? Ведь в подрастающем, живущем поколении это помысленное мыслителем, каким-нибудь философом содержание уже есть. Какой смысл передавать это и навязывать? В этих статьях Толстой фактически указывает на границы историзма как установки мышления, на границы веры человека в прогресс, на бессодержательность, на какую-то неотрефлексированность, непонимание содержания этой веры.

Толстой даже издевается над Гегелем. Гегель для Толстого – это просто такое выражение, скажем так, легкомысленного отношения к очень серьезным вопросам, такой легкомысленной, безответственной философии. «Все что существует – разумно», – вот как это? А можно сказать «Все что исторично – то разумно». Это не позволяет нам найти какие-то основания, которые позволят нам действовать. Толстой фактически за много лет до того, как это было сделано и уже стало общим местом в гуманитарном сознании ХХ в., ставит вопрос о прагматике знания и о социальном характере, о том, что знание есть некий социальный институт и, соответственно, несет социальную ответственность.

Там же, в этих же статьях впервые возникает, во весь рост встает тема границ веры в сознательное, творческое преображение мира. Да, главные силы, движущие прогресс, главные силы, движущие историю – это рост… Толстой в этом смысле рассуждает вполне в духе Просвещения. Это рост, пробуждение, знание, образование. Но управлять этим процессом, сознательно им руководить можно только очень-очень ограниченно. Знания и вообще система образования – лишь часть какого-то органического целого. В этих статьях о педагогике речь идет о государстве. Школа – это органическая часть данного государства. Мы не можем перенимать у немцев их школу, потому что у немцев школа – это органическая часть их государственности, эта традиция у них уже 200 лет, а у нас другое государство, другой народ, другие взаимоотношения между образованным классом и народом, и нельзя вот этому слепо следовать. Само понятие об органическом целом, конечно, очень свойственно почвенной мысли, Толстой в данном случае не одинок. Но уже здесь возникает вот это противостояние между силой прогресса, между претензией сознательно управлять ходом истории, и вот этим бессознательным элементом истории, этим органическим целым, который составляет государство, который составляет народ.

Органическое целое народа

Эта проблема, как они могут столкнуться и при каких условиях органическое целое народа может сопротивляться насильственной силе прогресса – эта проблема будет разрешена в романе «Война и мир». Собственно, в романе «Война и мир» сама коллизия противостояния наполеоновской империи, объединившей всю Европу военно-бюрократической структуры, которая столкнулась с патриархальной, дворянской Россией. И вот эта патриархальная, дворянская, по сравнению с Наполеоном не умеющая воевать страна вышла победителем.

Вопрос: на чем строится это органическое целое народа? Как люди должны быть связаны друг с другом? Этот вопрос о связанности людей друг с другом, мы бы сказали – о социальности, появляется опять-таки уже и в педагогических статьях, но активно был развернут и реализован уже в художественном пространстве романа «Война и мир». Нормальная, правильная связь между людьми, по Толстому, это не связь рациональная, когда я или какой-то Наполеон рассчитал какую-то реформу или ход военных действий, и вот люди, подчиняясь ему, выполняют его распоряжения, он великий человек, он сверхчеловек, он может управлять силами истории, массы двигаются, происходит какое-то историческое свершение, творческий акт, люди объединены единым делом.

Нет! Для Толстого основа связности людей друг с другом – это выражение будет постоянно у него повторяться – это любовное единение людей друг с другом. Какого типа, что за любовное единение? Ну, вот конкретный пример. Как связаны между собой автор и читатель? Они тяготеют к друг другу. Автору важно донести самое сокровенное, самое вымученное, выстраданное жизнью знание, и читатель, входя в этот мир, с наслаждением сближается с автором. Это любовное единение должно существовать между учеником и учителем. Для Толстого идеал – свободная школа, куда ученики приходят свободно и в свободной игре, в раскованном общении и учитель, и ученик обретают друг друга. Это, конечно, единение, которое должно существовать в нормальной семье. Люди в правильной, нормальной семье должны быть связаны вот этой любовью. Толстой отыскивает единственный возможный момент в нашей истории, когда вся страна оказывается как бы одной большой семьей, осознается как некое единое целое.

В романе «Война и мир», собственно говоря, происходит столкновение этих двух миров. Наверное, наиболее характерный эпизод, который, как мне кажется, вобрал в себя… Впрочем, можно много таких эпизодов найти, потому что роман во многом строится на том, что каждая отдельная сцена романа, ну, почти каждая, несколько там есть таких очень ключевых, очень семантически насыщенных сцен, – они как бы разъясняют смысл всего романа в целом. Исторический замысел, столкновение этих двух по-разному соединенных миров Толстой очень ярко раскрывает, во-первых, в сцене Бородинского сражения, где мы видим Наполеона и Кутузова. Два по-разному воспринимающих сражение, по-разному воспринимающих происходящее полководца. И потом сцена оставления Москвы.

Я имею в виду знаменитую сцену, в которой Ростовы покидают свой дом, собираются, там изображена суматоха сборов, какие-то раздоры в семье. Это очень характерно. Ребенок, т.е. тот, кто в этой семье, казалось бы, ничего не решает, Наташа Ростова, видит, что весь двор забит ранеными. Ростовы грузят на подводы свое имущество, пытаются спасти что можно спасти. И вот она входит… Она даже не может сказать, даже не может до родителей донести эту мысль, сформулировать. Просто: «Этого не может быть!» Она говорит, захлебывается в слезах, и они понимают, что она пытается им сказать. И вмиг все меняется. Ростовы бросают все свое имущество, освобождают все возможные места на подводях, грузят раненых и уезжают. Пространство семьи расширяется до пространства дома. В момент гибели этого дома оно расширяется до России в целом. Членами семьи оказываются случайные раненые, которые сюда попали. И Ростовы покидают Москву, как покинуло Москву большинство, большая часть жителей. Наполеон входит в пустой город.

Дальше в романе потрясающе описаны попытки Наполеона как-то организовать жизнь, насколько это деятельность правильная, бюрократическая… Наполеон издает совершенно логичные приказы: как нужно организовать снабжение, как-то организовать управление этого города, назначить местную администрацию. И все это выглядит совершенно комично. Никакие его приказы не могут быть исполнены. Его армия, которая составлена из подчиненных и руководителей, скреплена не подлинной, не правильной связью между людьми. Она перестает быть армией в этих условиях и постепенно превращается в банду мародеров. Никакие приказы не выполняются. Там потрясающий образ: как бы свернута оказалась резьба истории. Приказы Наполеона вращаются, как винт в свернутой резьбе. Они не доходят, не могут дойти до реальной жизни, до исполнения, не могут быть исполнены.

Это все можно, конечно, воспринимать как какие-то художественные образы. Но нужно понимать, что Толстой абсолютно историчен в этом изображении. Мы знаем, что действительно бо́льшая часть жителей, бо́льшая часть дворянских семей Москвы покинули город. И действительно раненые были развезены, это абсолютно историчная сцена. Ну, не все, конечно, часть раненых осталась. Но вот этот уход жителей из города, который занимается неприятелем, совершенно соответствует реалиям.

То, что приключилось с наполеоновской армией, сейчас прекрасно изучено. Существует и опубликована масса исследований и документов, которые действительно показывают, как постепенно армия Наполеона деморализовывалась, рассыпалась. Но впервые через художественный образ к пониманию случившегося, к пониманию того, как столкнулись эти два мира – дворянской патриархальной России и наполеоновской армии, – пришел Толстой в романе «Война и мир». Толстого занимал именно этот бессознательный элемент истории, это очень важно. В самый ключевой момент герои романа «Война и мир» даже не могут сказать словами самого важного. Вот как Наташа Ростова не может объяснить родителям, почему надо бросить имущество и забрать раненых, но все ее понимают. Вот эта основа, этот нравственный импульс – его нельзя выразить словами. То же самое происходит вообще каждый раз при каких-то ключевых открытиях героев. Самое важное невозможно донести словами. Недаром это бессознательная сила истории, это ее иррациональная сила. Причем эта иррациональная сила – это не только светлая сила.

Реально действующая история

Толстой рассуждает об этом в эпилоге романа, и это рассуждение для него очень характерно. Вот эта сила прогресса, движение народов, то, что для Гегеля как раз есть абсолютный дух шествия государства в истории подобно шествию бога по земле – это для Толстого совершенно бесчеловечная, иррациональная, не знающая ни нравственного, никакого разумного объяснения сила. Толстой издевается в эпилоге над исторической логикой. Как так получилось, что в XVIII в. жили французские философы, которые написали произведения о том, как люди должны любить друг друга, быть братьями, должна быть справедливость между людьми, не должно быть неравенства. И вследствие этого парижане стали резать и топить друг друга, отрубать друг другу головы. А потом они двинулись на восток, стали грабить и убивать людей на востоке, а потом они дошли до Москвы – это крайняя точка вот этого движения народа – и там всё рассыпалось. И народы с востока двинулись на запад. Что происходит?

Толстой переосмысляет. Толстой не просто рассуждает об истории как о неких фактах. В немецкой исторической науке есть даже такое понятие – действенная история. Это особого рода историзм. Историзм Толстого направлен на то прошлое, которое не только прошлое, которое мы находим в своем настоящем. Это те исторические силы, которые продолжают действовать на нас. Они нас окружают. Ну, сегодня мы так рассуждаем и в этой перспективе говорим об истории институтов, о понятиях, которыми мы пользуемся – они все насквозь историчны.

Что занимает Толстого, что является предметом исторического изображения в романе «Война и мир»? Та реально действующая история, которая окружает его, от которой он не может себя отмыслить. Семейная предыстория самого Льва Толстого. В героях романа мы угадываем вот эти семьи. Отец и мать, Николай Ростов и княжна Марья Болконская. Мы понимаем эти семейные прототипы.

Еще это родная для Толстого интеллектуальная традиция Просвещения и к чему она приводит в ее извращении в истории. Руссо для Толстого – это главный, наверное, автор, это человек, с которого начался Толстой, любимый философ с первой юности. Особое чувство к Руссо Толстой пронесет через всю жизнь. Но в этом романе показано вот это извращение, которое приобретает знание, оторванное от своего изначального нравственного импульса.

Это политическая история, политические напряжения, которые Толстой обнаруживал в современной ему жизни. Чем кончается роман? Спор Пьера и Николая Ростова, сон Николеньки, рождение декабризма, сознание русской революционности. Роман пишется в 60-е годы, в это время звучит выстрел по царю и т.д. Это все то, что окружает Толстого. И вот эти истоки современности на самых разных уровнях, от факта биологического существования Толстого, он сын своих родителей, до интеллектуального и политического контекста – это осмысляется в романе «Война и мир».

Историческая концепция Толстого

То, что можно назвать исторической концепцией Толстого, слишком часто сводилось к рассуждениям автора: стихийное начало, роевое начало истории. Здесь мы сталкиваемся с определенного рода парадоксом. Вот это стихийное, роевое начало истории, по сути, изображено во всем романе. Толстой в записной книжке 1868 г., он как раз заканчивал роман «Война и мир», пишет, что «движение народа есть освобождающая сила сплочения». Очень интересно – освобождающая сила сплочения. «Человек, личность есть атом. Он необходим, как атом для теории физики, но определение его может довести только до абсурда». Невозможно в точности схватить в понятии вот эти движущие силы истории. Ну, понятно, что эти движущие силы истории сфокусированы, рассыпаны в индивидуальностях, в личностях каждого человека.

О чем речь? Художественный мир романа, вот эти герои, которые изображены, собственно говоря, именно в них, в семьях Курагиных, Болконских, Пьер Безухов, Ростовы – именно в них мы видим вот эту расстановку тех сил, нравственных сил, которые движут историю. Каждый герой – это и есть такой определенным образом заряженный атом. И сумма энергии, которая распределена по разным персонажам романа, собственно говоря, движет историей. Это такое художественное переложение его идеи.

Как только Толстой пытается отойти от изображения вот этой сложной картины взаимодействия людей друг с другом к объяснению, он попадает в то самое противоречие, о котором сам прекрасно знал: самое важное невозможно переложить на язык мысли. И как только мы отвлекаемся и начинаем читать философский эпилог к роману, мысль Толстого начинает пробуксовывать. Ему самому не удается в полной мере изложить словами, от себя, сложность этой картины, которую он сам изобразил в романе «Война и мир».

Очень характерно, что таким образом весь роман оказывается проникнут вот такой познавательной волей. Именно художественная часть романа строится на этой воле к познанию исторической реальности. Но при этом сами по форме чистые рассуждения как раз именно в познавательном смысле оказываются как бы наименее заряжены, наименее продуктивны.

Вообще роман «Война и мир» – это своего рода опыт исторического самопознания. Как до этого Толстой писал трилогию «Детство», «Отрочество», «Юность» – это было биографическое самопознание, так в романе «Война и мир» дан опыт исторического самопознания Толстого.

Любопытно, что потом наиболее сильные возражения в науке против Толстого, на историческую часть его романа, разоблачение Толстого как историка будет дано в работе Бориса Михайловича Эйхенбаума, который показывал что повлияло на Толстого. Он восстанавливал исторический контекст, в котором мысль Толстого существовала, показывал историческую ограниченность мировоззрения Льва Николаевича. И до сих пор наиболее сильные возражения в науке базируются в основном на той аргументации, которую выставил Эйхенбаум.

Очень характерно, что именно формалисты – и Эйхенбаум, и Шкловский, который тоже написал блестящие работы о Толстом, тоже во многом показывающие ограниченность исторического мировоззрения Толстого – выдвинули аргументы против Толстого. Наверное, самая слабая часть их работ в том, что они сами не замечали, в какой степени их аргументация является не заимствованием, но совершенно логичным переводом на язык науки того хода, который делал сам Толстой. Они не видят того, что они сами являются его продолжателями.

Сама эта формальная школа, которая постаралась переосмыслить историю литературы, как бы не веря автору на слово, заглядывая за спину авторского мировоззрения, восстанавливая как бы бессознательное творчество, за творчеством восстанавливая прием, который этим творчеством руководит, или исторический фон, контекст… (Эйхенбаум как раз ввел понятие «литературного быта») все это во многом является продолжением именно толстовской логики мышления об истории: не верить акторам, свершителям, историческим деятелям, не верить им на слово, не верить их замыслам. Вскрывать за замыслами и планами людей те стихийные силы, которые ими руководят. Формалисты это будут делать в истории литературы, во многом не осознавая своей зависимости и своей связи с толстовским мышлением, с Толстым именно как историком.

Любопытно, что их оппонент, Михаил Бахтин, произведет соответствующий перевод на язык науки мышление другого русского писателя, Достоевского, но он это делал абсолютно осознано. И в этом, наверное, его сила по сравнению с формальной школой. Но подробнее о том, как книга романа «Война и мир» читалась и раскрывала свой потенциал уже в ХХ в., мы поговорим отдельно.