4/7. Историки читают «Войну и мир»

04.11.2018. APCNEWS.RU.    150-летняя история восприятия романа профессиональными историками.

Об этом  Служба новостей APCNEWS.RU со ссылкой на сайт Magisteria.ru. 

Между эстетикой и фактом

Обычно, когда профессиональный историк имеет дело с художественным повествованием, в котором идет речь об исторических сюжетах или которое посвящено историческим темам, то прежде всего историк со своей профессиональной точки зрения старается отделить художественный вымысел, который не подлежит его профессиональной оценке, от исторической фактуры, от передачи исторических фактов, о которых профессиональный историк может судить в рамках своего интереса, может судить компетентно. И вот это отделение художественного вымысла от исторических фактов – такой обычный, традиционный, очень классический подход к любому художественному произведению, в котором речь идет об исторических сюжетах.

С романом «Война и мир», с тем, как он бытовал в отечественной историографии, в исторической науке примерно такая же ситуация. Историки привыкли отделять, и уже устоялась такая некая формула оценки романа, по которой историк оценивает художественную значимость романа – никто не спорит с гениальностью Толстого как художника и т.д., но исторические концепции Толстого или изображение конкретной эпохи с самого начала, с момента, когда роман был издан, и до сегодняшнего дня подвергается достаточно резкой, жесткой критике.

Такой подход к художественному тексту базируется на предпосылке, в соответствии с которой мы можем вообще отделить вымысел, мы можем отделить риторическую, эстетическую форму от исторического содержания. В рамках такого классического научного мышления, позитивистского мышления долгие годы это было чем-то самим собой разумеющимся: что есть некая историческая реальность, с которой имеют дело профессиональные историки, которые ее показывают, по документам восстанавливают, а есть некие рассуждения на историческую тему, есть некие спекуляции, мифы, художественные образы, которые как бы напрямую-то и не связаны с историей, а являются вот такой вторичной риторической обработкой этого материала.

В таком подходе не было ничего странного до, наверное, середины ХХ в., когда границы между исторической наукой и другими сферами, скажем так, гуманитарного опыта были переосмыслены. Стало ясно, прежде всего в самой исторической теории, что не удается отделить предметное содержание истории от языка, от тех повествовательных средств, с которыми историк и вообще люди подходят к историческому материалу. Что исторический материал изначально всегда имеет некую повествовательную форму.

Большое, революционное даже в этом смысле значение сыграла книга американского методолога Хейдена Уайта «Метаистория», в которой он рассмотрел классические тексты историографии XIX в. – там и Маркс, и Буркхардт, и Токвиль – с точки зрения использования в этих текстах риторических тропов, риторических приемов. Он говорил о риторике, мы можем говорить об эстетических конструкциях, которые встроены в само мышление. И хотя книга Хейдена Уайта сыграла огромную роль в дальнейшем развитии исторического знания, но по инерции все равно даже сейчас, в начале XXI в., практикующие историки вот эту старую, прежнюю память о границе между художественным дискурсом и дискурсом научным как бы сохраняют. Хотя в самом профессиональном сообществе все эти проблемы подвергались специальным исследованиям, подвергались проблематизации, в реальной практике память об этой старой границе сохраняется.

В связи с романом «Война и мир» такой вот традиционный подход, когда мы отделяем, пытаемся отделить художественное содержание романа от его исторического содержания, никуда не ушел. Мы в своем таком очень обзорном, очень очерковом разговоре о том, как бытовали образы романа «Война и мир» на протяжении практически 150 лет истории, отечественной историографии, постараемся как раз рассмотреть немножко другой сюжет: мы попробуем посмотреть, как использовались, как бытовали образы романа в сознании историков, как через эту практику интерпретации романа отражалось само историческое знание. Потому что исторический факт не существует сам по себе, он всегда существует в некоторой повествовательной форме. И любопытно, что историки, реагируя на роман, говорили очень много и очень существенно о том типе собственного мышления, которое они выражали.

Дневник М.П. Погодина

Полемика Толстого с историками вполне закономерна, она была задана еще самим Толстым в романе, в котором он открыто бросил вызов исторической науке. И историки, конечно же, этот вызов подняли. Нельзя сказать, что Толстой был совсем уж таким дилетантом, мы об этом говорили, о его глубоком, но очень специфическом, очень своеобразном интересе к истории. Нельзя сказать, что он объявил войну сразу всему историческому знанию. Были среди корифеев нашей исторической науки люди, с которыми Толстой пребывал в очень тесном общении.

Например, Михаил Петрович Погодин, современник и даже знакомый Пушкина, автор исторических афоризмов, такой рассуждающий историк-философ, историк-публицист. Он с огромным интересом отнесся к роману «Война и мир», читал его с большим наслаждением. Он вел очень большой, очень интересный дневник, и сохранились записи Погодина по поводу реакции на роман «Война и мир», где он через роман открывает сам для себя эпоху, которой в принципе он был свидетель. Он даже говорил, что он многих людей своего времени стал лучше понимать через этот роман. Но взгляды Толстого и Погодина перекликались, и Погодин не просто и не только историк, а такой философствующий человек. И в принципе в 60-е годы, наверное, исторические взгляды Погодина уже казались для многих профессиональных историков неким таким архаизмом.

Отповедь М.И. Богдановича

В это время поднимается такая позитивистская, строгая история, призванная к объективному, бесстрастному изображению событий. И в этом цеху профессионалов, конечно, реакция на роман была достаточно резкая. Ну, вот главный специалист по теме Отечественной войны 1812 г., военный историк Модест Иванович Богданович, автор колоссального труда, описания Отечественной войны 1812 г. Это трехтомное сочинение, которое на протяжении почти ста пятидесяти лет оставалось практически непревзойденным памятником историографии, изображение именно военных событий, войны  1812 г. – всего того, что касается передвижения войск и столкновений не только на главном, московском направлении, но и на всех театрах военных действий. Этот труд сохранял свою актуальность многие-многие годы.

Более того, этой книгой, которая построена на огромном материале, Толстой очень активно пользовался, описывая события Отечественной войны 1812 г. Он пользовался теми документами, которые приводятся в книге Богдановича, это совершенно очевидно. И Богданович, не подписывая свою фамилию, опубликовал один из первых очень резких отзывов о романе, в котором он пишет, что Толстой гнет и ломает исторические факты так, как ему угодно, что романист бесцеремонно вторгся в поле истории и что взгляд его совершенно неприемлем. Очень резкая статья, приводятся некоторые конкретные факты исторических неточностей.

Правда, те факты, которые приводит Богданович, достаточно частные. Он пишет, что в сцене разговора Балашова с императором Наполеоном Наполеон у Толстого дергает Балашова за ухо – это был такой привычный жест императора Наполеона, подержать человека за мочку уха, – а в действительности во время этого визита, во время этого разговора с Балашовым, который был приглашен на обед к Наполеону. Наполеон там ругал императора Александра, говорил, что Александр виноват в войне, а потом обратился к своему генералу Коленкуру, который когда-то был послом в Петербурге и слыл близким, доверенным человеком для Александра. И, обращаясь к Коленкуру, сказал: «Что же вы молчите, старый придворный Александра?» Ну, понятна ирония императора – он обвинил как бы своего генерала в том, что тот такой вот симпатизант Александру.

В романе «Война и мир» Наполеон с такими словами обращается к Балашову. Тут как бы бессмысленное обвинение, потому что Балашов действительно является придворным Александра, он министр полиции, и его обвинять в том, что он предан Александру, как-то странно.

Есть еще какие-то мелкие нестыковки в описании Аустерлицкого сражения. Достаточно спорные замечания там Модест Иванович предлагает. И любопытно, что после такой вот отповеди Толстому с позиции профессионального историка заканчивается эта статья указанием на то, как надо писать исторические романы.

Богданович приводит Толстому в пример Вальтера Скотта. Вот Вальтер Скотт писал, не искажая дух истории. Он писал с уважением к прошлому. И это очень характерно. Конечно, если мы возьмем романы Вальтера Скотта и роман «Война и мир», то о какой-то исторической достоверности романов Скотта будет трудно говорить. Но Вальтер Скотт писал, не бросая вызов тем представлениям о средневековом прошлом, которые сложились в Англии или у английских интеллектуалов его времени, писал вполне в духе той профессиональной романтической историографии, которая в этот момент существовала.

Толстой бросал вызов историкам. Толстой изменил сам подход к прошлому, когда предметом изображения являются не какие-то символы, не привычные формы героизма, а совсем другая, как бы человеческая, психологическая действительность. Такая, к которой историки не привыкли, как бы низменная. Толстой будет описывать жирные ляжки императора Наполеона, его самолюбование, но не будет описывать Наполеона в тот момент, как он принимает какие-то судьбоносные решения, отдает судьбоносные приказания.

Мы понимаем: в реакции Богдановича зашифрована очень характерная вещь. Историк в своей полемике с писателем в качестве аргументов приводит конкретные факты, апеллирует к конкретным неточностям, но мотив этой полемики другой. Мотив этой полемической реакции – не то, что Толстой перепутал, кого дергал Наполеон за ухо, Балашова или Коленкура, или там какой полк он изобразил атакующим при Аустерлице – кавалергардов или конногвардейцев. А мотив полемики совсем иной. Мотив полемики – в эстетических импликациях, в эстетическом подходе к истории, который и раздражает историка. Ну, или в другом случае, если историки будут защищать уже роман «Война и мир», солидаризироваться с ним, то опять они будут солидаризироваться с ним именно в связи с тем, что они будут разделять ту повествовательную модель изображения прошлого, которую предложил Толстой.

Брошюра А.Н. Витмера

Наиболее целостным, наиболее обстоятельным и более современным разбором исторических взглядов Толстого станет целая брошюра – поначалу это была статья, потом это доросло до брошюры – историка Александра Николаевича Витмера. Это ученик Богдановича, человек уже немножко другого поколения, он 1839 года рождения. Молодой тогда, начинающий, очень перспективный преподаватель, историк, военный теоретик, который как раз занимался профессионально наполеоновскими войнами.

И вот он пишет брошюру под названием «1812 год в «Войне и мире»», в которой подробно разбирает историческую концепцию Толстого, разбирает изображение войны 1812 г. И что характерно: это 1869 г., и Витмер уже признает Толстого как непревзойденного мастера, как непревзойденного русского художника. Витмер принадлежал к другому поколению. То, что возмущало Богдановича, что возмущало многих и многих критиков романа, в 1869 г. Витмер уже воспринимает совершенно спокойно. Вот это реалистическое, натуралистическое изображение жизни – для Витмера это образец художественного мастерства.

Но историк защищает свою предметную область. Толстой в романе «Война и мир» подверг сомнению, что историки вообще могут что-либо изучать, докапываться до каких-то причин, которые неизмеримы. Что никакие документы, никакие внешние свидетельства прошлого не могут нам свидетельствовать о событиях. Любое историческое событие настолько громадно, настолько врастает в прошлое, является результатом миллиона решений, воль самых разных людей, что объяснить это рационально, объяснить это по документам невозможно. Ну, фактически, особенно в последних томах романа, где как раз изображалась война 1812 г., скепсис Толстого таков, что он исключает и перечеркивает саму возможность исследовать прошлое. И конечно, профессиональный историк на это отвечает.

Любопытно, что Витмер обрушивает свою критику именно на четвертый на тот момент том. Тогда, при первом издании, разбивка томов была другая. В общем, на тот том, в котором изображается Отечественная война 1812 г. Он пишет, что в первых частях романа, там, где изображаются исторические события 1805-1807 гг., Толстой не переступает грань. Он остается художником, он изображает исторические события в образах, посредством образов. И с этим изображением Витмер не спорит, признавая авторитет Толстого как художника.

Но дальше он говорит, что, изображая Отечественную войну 1812 г., Толстой претендует быть историком. Действительно, сама жанровая специфика романа меняется. Именно в описаниях событий 1812 г. Толстой приступает к открытым философским  отступлениям, комментариям от себя, где он рассуждает и о конкретных событиях войны, и об истории в целом. И вот тут Витмер говорит о том, что историк может судить эту часть романа. Толстой сам взял на себя притязания говорить о прошлом напрямую, рассуждать о прошлом. И Толстой должен быть подвергнут соответствующей критике по правилам науки.

Он уже прочел ответ Толстого, его статью «Несколько слов по поводу книги «Война и мир»», где Толстой дальше развивает свою полемику с историками и где он пишет о том, что у историка и у художника два предмета, что историк имеет дело c результатом события и вкладывает тем самым постфактум в некое свершившееся событие его исторический смысл, он видит его. И, описывая прошлое, он подводит разные события прошлого вот под этот исторический смысл, вкладывает идею в изображаемых лиц. А художник не может вкладывать никаких идей, не может подводить жизнь людей под одну какую-то идею, а он должен изображать саму жизнь. Вот этот вызов – что историк обязан даже пригибать истину, в понимании Толстого…

Конечно, эта формулировка не могла не возмутить Витмера. И он именно в полемике с Толстым высказывает такое кредо добросовестного позитивистского исследователя: что как раз таки историк не вкладывает никаких идей и не имеет права подходить как-то пристрастно к своему предмету; что историк подробно исследует все документы, восстанавливает прошлое по крупицам и только потом может приходить к каким-то выводам.

Дальше Витмер уличает Толстого в незнании историографии. Толстой говорил о том, что он собрал целую библиотеку материалов о войне 1812 г. и что главные памятники, повествующие об этой эпохе, – по Толстому, это французский историк Тьер и русский историк Михайловский-Данилевский – очень превратно судят об этой войне. Витмер, конечно, смеется: как, мол, человек, который составил целую библиотеку книг о 1812 г., называет главными памятниками Тьера и Михайловского-Данилевского?

Ну, и дальше идет достаточно исчерпывающее, достаточно основательное перечисление тех авторов, на которых стоит опираться. И, в частности, очень характерно называет, конечно, работу своего учителя Модеста Ивановича Богдановича – действительно, фундаментальный труд. Любопытно, что для Толстого Богданович – вообще не историк. Человек, который просто собрал материалы, систематизировал их, представил выжимки, представил пересказ ряда источников. Никакого своего видения у этого Богдановича нет. Для Толстого изображение, любое повествование – дело все-таки авторское. В этой полемике между одним из наиболее компетентных историков того времени по этой теме Витмером и Толстым мы видим как бы два образа, два понимания образа автора и образа аудитории.

Витмер в своей книге очень жестко перечисляет по основным сюжетам такой полновесный, почти исчерпывающий перечень исторических неточностей, неадекватности изображения истории у Толстого. Напутаны данные о численности войск. Толстой пишет: «Восьмисоттысячная французская армия». Витмер так иронично пишет – откуда же он взял эти данные, где же тот источник, в соответствии с которым он пишет о 800 тысячах французов? Грех, мол, скрывать такие данные, потому что все, что мы знаем о расписании французской армии перед началом войны, говорит о том, что у Наполеона перед началом войны было 470 тысяч человек, ну и потом около 140 было призвано и присоединилось по ходу войны. Откуда Толстой берет эти данные?

Ну и так далее. Перепутаны некоторые полки, которые не участвовали, например, в сражении при Островно. У Толстого, понятно, один из главных героев романа, Николай Ростов – гусар Павлоградского гусарского полка, он совершает подвиг в сражении под Островно. В этом сражении Павлоградский гусарский полк не участвовал. Более того, там описано, что русские гусары опрокидывают французских драгун – скорее, в этом сражении произошло прямо противоположное. Ничего похожего на описанное Толстым в связи с боем под Островно не было. Ну и т.д.

Витмера, конечно, больше всего возмущает изображение Наполеона. Человек, который якобы является заложником положения. Великая личность, гениальный полководец, оказывается, не оказывает влияния на ход дела! Витмер пишет, что вот эта историческая концепция Толстого – что историей правят некие сверхличные силы, стихийные законы, неизбежность, фатализм истории – применимо к общему течению фактов, но невозможно это вытянуть, невозможно это показать на частных событиях. Все частные деяния как раз иллюстрируют зависимость событий от выбора, от свободы людей.

Это очень характерно: Витмер, критикуя Толстого, вступая с ним в полемику, обнажает совсем иное понимание роли автора и образа аудитории в историческом повествовании. Для Витмера историческое повествование нельзя начинать с каких-то общих причин. Нельзя рассуждать о войне, что война произошла от того, что люди несовершенны, природа человеческая несовершенна, и вот люди стали убивать друг друга, и в связи с этим эта вот человеческая несовершенность позволила Наполеону принять такие-то и такие-то решения. Нельзя начинать от Адама! Любой человек понимает, что ближайшие причины события – это не все причины. Но то, над чем смеется Толстой: что обида и личные разногласия между Наполеоном и Александром, какие-то дипломатические конфликты в Европе, континентальная блокада – все это не могло служить оправданием того, что сотни тысяч людей с Запада пошли убивать людей на восток. Витмер говорит, что нельзя начинать с этого историческое повествование! Историк должен понимать, что публика образованная все-таки понимает, как устроен мир, и разговор нужно начинать с ближайших причин, очевидных фактов, которые подлежат документальной проверке.

Стихийный закон истории – он существует. Да, вообще вот это – как развивается история, все эти философские вопросы – они где-то как-то существуют. Витмер не собирается это отрицать. Но историк должен описывать частные события, описывать их по документам. И, мол, не надо вторгаться в эту область. А для Толстого это все неприемлемо. Для Толстого в его романе нет границ между всеобщими, космическими событиями и событиями частной жизни. Для Толстого вообще в универсуме романа «Война и мир» микрокосмос выдуманного персонажа, частной жизни какого-нибудь Андрея Болконского и историческая всеобщность, общие законы истории – все это тесно связано. Как в капле отражается целое море, для Толстого силы истории, силы соединения людей и разъединяющие их силы – эгоизма и взаимной симпатии, что отражено в конце концов в самом названии «Войны и мира» – эти силы пронизывают всю нашу жизнь от каких-то общих философских оснований, от того, как соотносится человек и живая природа, до частной жизни через крупные исторические события. Конечно, историк не может мыслить так. Историк, чтобы заниматься конкретным исследованием, вынужден как-то отгораживать поле своего интереса.

Витмер приводит очень характерный образ. Он говорит: Толстой, как герой его же раннего произведения «Отрочество», любуется тем, как будто он первый открывает вечные законы, вечные и серьезные истины. С одной стороны, это очень верно подмечено, потому что действительно Толстой когда писал роман «Война и мир», хотел как бы заново открыть как устроена жизнь. Да, заново заговорить о самых, казалось бы, простых вещах, о том, чем движется вообще ход истории, что такое свобода. Для историка эти вопросы как бы вечные, глупо их каждый  раз поднимать.

Отзыв генерала Драгомирова

Нельзя сказать, что видение Толстого, в частности его философское видение, целиком не входило, никак не помещалось в то поле военной истории, в то поле интереса, которым занимались профессиональные историки. Например, другой коллега Витмера, генерал Драгомиров, практически его ровесник, человек одного с ним поколения, также пишет подробный разбор «Войны и мира» с точки зрения истории и активно начинает использовать идеи Толстого. Генерал Драгомиров интересен тем, что это был достаточно видный теоретик, настоящий энтузиаст своего дела.

Он, кстати, изображен на картине «Ответ турецкому султану». Одна из действующих, центральных фигур – тут как раз в образе большого, плотного, губастого казака генерал Драгомиров, который в этот момент, когда картина писалась, был киевским генерал-губернатором. В 60-е годы он был еще относительно молодым человеком, настоящий энтузиаст военного дела. Участвовал даже, например, в австро-прусской войне, в сражении при Садове.

Он с огромным интересом читает роман, пишет, что Толстой первый, кто изобразил военные события так, как они действительно происходят в жизни. Не так, как они происходят по реляциям, а так, как они происходят действительно на поле боя. И показал те силы, которые до этого никак не учитывались военными теоретиками. Это прежде всего нравственные, духовные силы войска, которые подчас решают исход боя. И дальше в своих уже военно-теоретических построениях Драгомиров все время будет упирать на необходимость вот этого воспитания соответствующего боевого духа и нравственного состояния солдат, будет очень активно уделять этому такое уже профессионализирующее внимание. Ну, понятно, что не со всей картиной изображения исторических событий Драгомиров мог быть согласен. Но характерно, что эти образы и идеи романа уже начинают использоваться, они уже начинают входить в поле профессионального интереса.

Пересечение канонов

В дальнейшем по мере смены поколений мы видим, что историки все в большей и большей степени входят в этот образный строй романа и активно начинают использовать многие толстовские ходы. Один из историков Отечественной войны 1812 г., А.Н. Попов, говорил, что он при написании своей «Истории Отечественной войны» советовался с романом «Война и мир». Что, по документам пытаясь изобразить атмосферу той эпохи, настроение действующих лиц, какие-то мотивы, которые стояли за нашими действующими генералами, Александром, Наполеоном, он приходил к тем же выводам, которые мы можем найти в романе «Война и мир».

Ну, такой наиболее характерный, наверное, пример сращивания исторического повествования с образами романа, с рецепцией романа мы найдем в многотомнике «Отечественная война 1812 г. и русское общество». Это многотомник, который издавался к столетию Отечественной войны в 1912 г. Вообще тогда наша предреволюционная историография переживала такой бум, подъем. Все, и общие, и частные, самые разные вопросы Отечественной войны очень активно обсуждались и исследовались. И вот выходит такая коллективная монография. Очень характерное название: «Отечественная война 1812 г. и русское общество». Война стала частью большого повествования о том, чем жили люди. О культуре начала XIX в., об экономических отношениях того времени, о сложной дипломатической истории начала XIX в. Там Дживелегов писал целые разделы, посвященные французской армии, например. И во многих разделах этого многотомника мы встречаем прямо-таки цитаты из романа «Война и мир», причем скрытые.

Когда историк Игнатов пишет о состоянии нашего общества перед войной 1812 г., то он практически толстовскими словами передает вот это настроение, отношение к Наполеону как к такому антихристу, эту салонную фальшивость – что люди, которые выросли на французской культуре, которые жили европейскими духовными ценностями, вдруг начинают переодеваться, рядиться во все русское и т.д. И вместе с тем действительно вот этот подъем национальный, который в конце концов приводит к назначению Кутузова главнокомандующим как русского в противовес Барклаю. Вообще идеологическая атмосфера того времени – она передается иногда с прямыми отсылками к роману, иногда просто через скрытые цитаты.

Нужно сказать, что уже к тому времени, к началу ХХ в., в принципе сложилось такое, я бы сказал, пересечение канонов, очень характерное. Отечественная война 1812 г. превращается в главный символ национальной памяти, в центральное событие русской истории – примерно как сейчас для нас Отечественная война 1941-1945 гг. Это такое событие, которое вообще размечает наше отношение к прошлому, к настоящему, свои, чужие – мы оцениваем через такой главный миф и главную память, и трагедию, и гордость, и все. В общем, примерно такое же место в сознании людей начала ХХ в. занимала память об Отечественной войне 1812 г.

И в рамках вот этой большой культуры памяти, в которой профессиональная историография занимала только некоторую определенную нишу, в рамках вот этой большой культуры памяти роман «Война и мир» уже занял центральное место. Роман «Война и мир» – это уже самый как бы классический текст русской истории, русской культуры. Именно так профессиональные историки и относятся к этому роману. Они могут спорить, они не обязаны соглашаться с Толстым в изображении каждого исторического факта, но что этот роман является как бы главным памятником эпохе – это понимание уже в начале ХХ в. было. Ну, и не случайное совпадение – в это же самое время, в начале ХХ в., собственно говоря, роман «Война и мир» попадает в школьную программу, становится как бы школьным текстом.

Разрушение исторической памяти

Конечно, память, культура исторической памяти, и в частности память о 1812 г. – все это рухнет в революционные годы. Все эти традиции будут насильственно прерваны, будут просто физически истреблены носители этой памяти. Понятно, что прежде всего те социальные группы, которые являлись главными хранителями памяти о священном прошлом – священничество, офицерство…

Если вы приедете на Бородинское поле, то вы увидите, что памятники конкретным полкам, которые сражались на Бородинском поле, были установлены в основном в 1912 г. конкретными же соответствующими полками. Т.е. кавалергардский полк устанавливает памятник кавалергардам, которые воевали, и т.д. И в рамках полковой истории, в рамках истории русского офицера, русской армии это была живая нить, это была как бы семейная история. Вот эти нити были просто прерваны. Это офицерство было физически уничтожено или изгнано из России. Дворянские роды, которые помнили 1812 г. тоже как часть своей семейной, живой такой памяти, были уничтожены. И само преподавание вообще истории на долгое время было практически прервано.

В 1920-е годы говорить о войне 1812 г. можно было только в рамках такого очень идеологизированного, очень схематичного изображения. Долгое время главным историографом, в 1920-е годы главным специалистом по этой эпохе становится историк М.Н. Покровский. По убеждениям он был большевик, очень образованный человек, но он изображал эту войну как столкновение реакционного русского помещичьего дворянства и передовой буржуазии, соответствующих начал буржуазии. Понятно, что симпатии Покровского были, как бы сказать, не на стороне Наполеона, но на стороне тех прогрессивных общественных исторических сил, которые Наполеон воплощал. И, в общем, родился такой пересмотр, такая ревизионистская модель.

Любопытно, что вот этот подход к прошлому с таких позиций был во многом как бы предвосхищен и увиден Достоевским в романе «Братья Карамазовы». Там Смердяков рассуждает: «Жаль, что нас Наполеон не победил, а то бы сейчас мы были в цивилизованной стране». И вот такое смердяковское презрение к собственному прошлому, симпатия к вооружившейся и воевавшей против России Европе – они в 1920-е годы вместе со многими бесами, которые были выпущены тогда же, какое-то время господствовали и в историографии.

Ну и физически были уничтожены многие памятники. Понятно, главный памятник победы над Наполеоном, храм Христа Спасителя, взорван. На самом Бородинском поле зачем-то потребовалось взрывать могилу Петра Ивановича Багратиона, например. Просто была уничтожена могила генерала, который, казалось бы, какое отношение имел к классовой борьбе и большевикам? Но потребовалось уничтожить.

Ситуация стала меняться после постановления ЦК 15 мая 1934 г. о преподавании истории. Ну, понятно, курс на построение социализма в отдельно взятой стране был уже взят прочно, и раз мы строим социализм в отдельно взятой стране, все-таки у этой отдельно взятой страны есть какая-то история. И пусть даже социалистический, пусть даже такой новый, но какой-то патриотизм и знание о прошлом все-таки должны быть. Начинается восстановление исторических факультетов, возрождение интереса к военной истории России, в частности, к наполеоновской истории. Конечно же, это возрождение происходило в очень строгих идеологических рамках.

Работы Е.В. Тарле

Вот на этой волне, собственно говоря, почувствовав это окно, возможность писать об этих сюжетах, и выдвигается, пишет свои книги Евгений Викторович Тарле. Это историк с очень серьезным дореволюционным образованием, марксист, но марксист, как бы сказать, не совсем прямо-таки советский. Он еще до революции занимался историей Франции, историей революционной Франции, историей французского пролетариата, экономической историей. Но Тарле был человек, конечно, и образованный, понятно, со свободным знанием языков, и он даже, самое главное, имел возможность работать во французских архивах, выезжал. И человек несколько другого, еще дореволюционного методологического склада мышления.

Он пишет работу, как бы биографию Наполеона, и там содержится глава об Отечественной войне 1812 г., которая позднее перерастет в целую отдельную книгу. Вообще чуть позже он напишет целую серию работ о войне 1812 г.  Уже в книге про Наполеона и позднее в более поздних трудах, мы видим, что Тарле намеренно возвращается к образам Льва Толстого. В своей иронии над буржуазной историографией, как тогда говорили, над буржуазными историками, в своей полемике с культом Наполеона Тарле очень разоблачительно относится к Наполеону.

Мы видим вот это использование толстовских образов в очень характерном ключе: если для Толстого за личностью, за деятельностью личности в истории стоит некая сумма воли миллионов людей, некая не поддающаяся все-таки разумению, не поддающаяся рационализации толща, то Тарле вполне в марксистском духе берется назвать все-таки те силы, которые руководят сознанием, интересами и поступками исторических деятелей. Он показывает связь политики Наполеона с конкретными экономическими интересами конкретных групп французской буржуазии, достаточно убедительно показывает политику континентальной блокады: кто был бенефициаром вот этого фактически ограбления Европы под видом континентальной блокады и действительно несопоставимость экономических интересов России и Франции. В общем, в марксистском духе показывает экономическую неизбежность этой войны.

Но все-таки это определенная загадка даже для марксиста: как с экономической точки зрения передовая Европа, передовая Французская империя терпит поражение от патриархальной, дворянской, крепостнической России. Нужно было как-то объяснить этот национальный подъем, который позволил нанести поражение французам. Нужно было как-то объяснить и донести актуальность тех ценностей, с которыми русские люди защищали страну в 1812 г. И, конечно, сложно было здесь опереться на идеологию классовой борьбы и т.д. И Тарле делает очень логичный ход к Толстому. Мы видим, что в изображении Бородинского сражения, когда он пишет о том ужасе, который должен был охватить Наполеона, когда он увидел, что противник, потерявший половину своей армии, продолжает в конце сражения стоять так же стойко, как и в начале его, он практически цитирует роман «Война и мир».

«Дискуссия о Клаузевице»

Понятно, что вот это использование истории, вообще самого сюжета войны 1812 г. и соответствующих образов романа в идеологических целях особенно возрастет во время Великой Отечественной войны и после нее. В послевоенной историографии Отечественной войны 1812 г. и в том, как использовались образы романа «Война и мир», большую роль сыграет открытое письмо Сталина полковнику Разину, которое было опубликовано в журнале «Большевик» в 1947 г. История этого письма чрезвычайно характерна!

О чем там шла речь: после войны разгорелась дискуссия о Клаузевице. Было известно, что Энгельс и Ленин очень высоко ставили Клаузевица как военного теоретика. И нужно было в рамках военной истории, преподавания военной истории как-то определить место Клаузевица. Ну, Клаузевиц все-таки немец. Понятно, что немецкая школа военной мысли, немецкого генштаба во многом исходила из идей Клаузевица. А, собственно говоря, именно с этими немцами мы только что и воевали. Как отнестись к этому наследию? Это ленинская классическая мысль. Казалось бы, положение Клаузевица в военной истории, по схоластической логике, историографии того времени совершенно надежно защищено цитатами из Ленина и Энгельса, которые нельзя перекрыть.

Но после войны уже начинается подъем такого, можно сказать даже, русского советского шовинизма, западные авторитеты мы должны подвергнуть критике. Начинается вот эта дискуссия вокруг Клаузевица. Разин пишет письмо Сталину, чтобы Сталин защитил положение Клаузевица в соответствии с марксистской линией, марксистским толкованием военной истории.

А Сталин пишет ему очень характерный ответ. Сначала это был личный ответ, в 1946 г., а в 1947 г. его опубликовали. В нем Сталин совершенно замечателен, конечно, вот сила единственного свободного пера в стране! Он пишет, что ему было очень неловко читать в свой адрес похвальные дифирамбы, что он как великий полководец – главный военный авторитет в стране. Ему было, конечно, все это неловко читать, но все-таки он некоторые свои соображения, свои мысли выскажет в письме. И высказал. Что он высказал: что мы обязаны подвергнуть критике и Клаузевица, и всех идеологов немецкой военщины. Оказывается… Опять-таки, какая свобода в обращении с авторитетами! Оказывается, и Энгельс, и Ленин не были военными. И поэтому не надо их суждения воспринимать слишком всерьез.

У нас есть своя школа военной мысли, и там выдвигался тезис, что Кутузов двумя головами выше, чем вся эта европейская военная мысль – и Клаузевиц, и Барклай, которого так Энгельс хвалил, и т.д. И вот тогда выдвигается тезис о гениальном полкодводце Кутузове, который обманул Наполеона, заманил его в Россию, а потом перешел в контрнаступление. Ну, понятно, на метафорическом уровне там все легко читается: параллель гениального Кутузова и другого гениального полководца, который тоже заманил вторжение до самой Москвы уже в ХХ в. и потом одержал великолепную победу. В общем, все как бы прозрачно.

В человеческом плане история закончилась очень грустно: после этой публикации открытого письма Сталина несчастного Разина арестовали, многие годы он провел в лагерях, был подвергнут чудовищным совершенно истязаниям, чудом этот человек выжил. Но на долгие годы вот этот тезис о гениальном Кузутове застрял в историческом сознании. И в эти же самые годы, опираясь на сталинские идеи, которые были высказаны очень публицистично, нужно их было как-то подкрепить историческими фактами!

Толстой и неоампирная эстетика

И вот два историка, П.А. Жилин и Л.Г. Бескровный, на долгие годы, с 50-х годов, фактически становятся монополистами темы. И именно в этом ключе такого сталинского национального ампира, я бы сказал, и начинает переустраиваться система образов романа «Война и мир». Возникает образ Кутузова, который в романе был, конечно же, одним из важных образов. Теперь он занимает как бы главенствующее положение: что Толстой и есть тот, кто прозрел в Кутузове национального гения. И образы романа – изображение и критика Наполеона, изображение «дубины народной войны» – все это вставляется как бы в новую идеологическую рамку.

Я еще раз подчеркну: как это происходило в начале ХХ в., но совершенно в других условиях и все-таки некоторым образом естественным порядком, такое соединение и взаимовлияние рождающегося школьного канона и рождающегося канона преподавания военной истории, вообще истории, взгляда на историю, на историческую память, вот так же нечто похожее происходит в советские годы, когда происходит тесное переплетение литературной интерпретации образов романа, того, как образы романа «Война и мир» будут трактоваться в советской школе, и как в той же школе, но на другом уроке – истории – будут подаваться соответствующие образы истории. Конечно, эта такая картина исторического прошлого запечатлена в нетолстовских, конечно, образах. Это использование толстовских образов в рамках вот такой неоампирной эстетики.

Перестройка и книга Н.А. Троицкого

Вся эта картина рухнет в годы перестройки. В годы перестройки историография Отечественной войны 1812 г. претерпит радикальные перемены. Любопытно, что застрельщиком этих перемен выступит саратовский исследователь Николай Алексеевич Троицкий, который написал книгу «1812 год – великий год России». Она еще в 1988 г. была издана. Эта книга во многом стала такой опорной, символической, наверное, на этой книге выросло целое поколение учителей истории и вообще любителей истории. И именно представления Троицкого все 90-е и, я думаю, 2000-е по крайней мере в сознании образованного читателя определяли отношение к войне 1812 г.

Что сделал Троицкий? Ну, Троицкий сделал то, что надо было сделать: он разоблачил идеологическую ветхость, сущность вот этой трактовки Отечественной войны 1812 г., с безумным воспеванием Кутузова, с тезисом об интеллектуальном, культурном и т.д. превосходстве русской армии над французами и т.д. Он как бы переписал эту историю. Любопытно, что Троицкий был марксист. И Троицкий использовал очень многие аргументы, которые до него были высказаны Покровским в 20-е годы.

Любопытно, что как марксист он, даже разоблачая предыдущую историографию, снова опирается на Толстого. Но тут уже образ народа будет противопоставлен эгоистической элите, дворянству. И мы видим, что эти толстовские образы открывают некоторый новый потенциал для того, чтобы оспорить ту картину событий, которую до этого эти толстовские образы должны были подкреплять. Например, Бородинское сражение фактически проиграно русскими, Кутузов совершает огромное количество ошибок. Но почему французы не могут победить? А вот нравственная сила русского солдата! И снова мы видим эти цитаты, практически прямые обращения к тексту романа «Война и мир». Бездарное оставление Москвы. Ну кто же мог предположить, что русские люди поведут себя вот так? И снова стихийный патриотизм, теплый такой низовой патриотизм.

Троицкий в профессиональной историографии сыграл, наверное, очень позитивную роль. Он расчистил пространство для дальнейшего развития исторической науки. Но в сознании образованного читателя, конечно же, роль книг профессора Троицкого не столь однозначна. Надо сказать, что все-таки в большей степени он сам был тоже такой полемист, отчасти логика его суждений подчинялась некоторым публицистическим таким, риторическим ходам, а не исследовательскому прорыву.

Современное поколение историков

Настоящее возрождение историографии 1812 г. в России начнется уже после Троицкого. В 90-е годы выступит целое поколение, целая генерация историков, которые заново переоткроют и переопишут всю эту войну. Будут переведены на русский язык десятки ранее непереведенных французских, немецких, итальянских, голландских источников. Эта война будет описана на самых разных уровнях от микроисторий каких-то отдельных людей, чью судьбу мы можем проследить по документам, до истории соединений; в самых разных измерениях – экономическом, культурном и т.д.

Я назову некоторых авторов, которые фактически создали современное видение войны 1812 г. Это историк Олег Соколов, который написал ряд прекрасных работ о великой армии Наполеона, о том, как она была организована, как она управлялась. Это Владимир Николаевич Земцов, Андрей Иванович Попов, которые описали фактически заново войну 1812 г. на совершенно новом материале.

Лидия Леонидовна Ивченко, самый признанный наш, наиболее авторитетный биограф Кутузова, В.М. Безотосный. И многие другие. Любопытно, что это историографическое возрождение происходило усилиями группы не столь большой, но группы настоящих энтузиастов. За их работами, конечно, прослеживаются разные культурные традиции, разные взгляды, наверное, даже разные идеологические взгляды. Но в принципе это было действительно сообщество людей, объединенных не идейными, не идеологическими целями, а людей, которые действительно стремились переописать, переоткрыть прошлое в соответствии с историческими фактами, попытаться докопаться до той подробности, до той точности в изображении прошлого, какая только возможна.

К 200-летнему юбилею Отечественной войны 1812 г., к 2012 г., должен сказать, сложилась новая историографическая картина прошлого. И что любопытно: мы видим, что эти разные измерения, которые были впервые подробно заявлены именно в художественной форме, – история семьи, история частного человека, которая перетекает в большую историю крупного исторического события, история каких-то структур, которые управляют событием – эти измерения, которые были заявлены в романе «Война и мир», наконец-то только на рубеже ХХ и XXI в. получили всесторонне освещение уже на языке науки, с привлечением соответствующей источниковой базы.

Например, о роли личности или о том, какие силы определили исход войны 1812 г. есть две работы. Английский историк Доминик Ливен. Его книга переведена на русский язык. Он – потомок русских эмигрантов, потомок дворянской фамилии Ливенов, его предки воевали в 1812 г. на стороне русских, т.е. у него это еще часть, видимо, семейной истории.

Он написал блестящую работу, которая в американском издании имела название «Подлинная история <ну, как бы научная история> войны, описанной в романе «Война и мир»». Т.е. сам предмет для американского, вообще для западного читателя узнается через Толстого. Ливен спорит с Толстым очень характерно. И вообще все это поколение историков очень скептически относится к роману, они же истину исследуют. Но любопытно, что Ливен показывает. Он показывает, как менялась структура снабжения армии, как исход войны решался во многом не на полях боев, а по мере того, как русские с 1805 по 1812 г. научились управлять и выстраивать логистику армии так, чтобы она стала, собственно говоря, победоносной. И как именно в этом логистическом управлении войсками русская армия в 1812 г. уже переигрывает Наполеона, и даже на чужой территории в 1813 г. закрепляет свой успех, продолжает побеждать.

Другой историк, наш соотечественник В.М. Безотосный показывает, как изменялась структура управления армией, какой путь прошла армия с 1805 г., с этих поражений, до 1812 г., какой опыт был накоплен, как русские учились правильно организовывать движение десятков и сотен тысяч людей, выполнять сложные операции по управлению этими людьми. Понятно, что в романе «Война и мир» эта сторона несколько в тени.

Но вспомним один только образ: каким был Николай Ростов в 1805 г., молодой офицер, и каким мы его находим в 1812 г. Вот вам образ того, как русский офицер научился воевать. Он научился чувствовать войну. У Толстого это показано через одну судьбу одного человека. Понятно, реально та трансформация, которая происходит с Николаем Ростовым по мере взросления, произошла со всей русской армией, произошла во всех измерениях, вполне конкретных, которые мы можем описать и с точки зрения того, как армия управлялась, как она снабжалась, как она вела себя на поле боя.

Отношение современных историков-специалистов к Толстому, многих, не всех, остается скептическим. Эта историография тоже старалась профессионально как-то утвердиться, дистанцироваться от мифов, от идеологий, даже от больших каких-то исторических моделей, от того, чтобы встроить изображение войны 1812 г. во всеобщую историю, в какие-то модели отечественной истории. Но любопытно, что это отторжение Толстого было не отторжением Толстого «Войны и мира», а скорее было отторжением того советского Толстого, той неоампирной эстетики, которой была пронизана советская школа, из которой все это поколение историков вышло и от которой оно старалось уйти.

В 150-летней истории бытования романа «Война и мир» в отечественной историографии, как в зеркале, отражается сменяющийся облик исторического мышления. Мы видим, как раскрывается потенциал романа, как он используется историками, с какими бы целями и как бы они ни подходили к прошлому. Мы видим, как по-разному раскрывается этот роман – и как ресурс познавательный, и как ресурс идеологический, риторический. На примере историографии Отечественной войны 1812 г. мы имеем дело с некоторым, я рискну допустить, законченным, завершенным в основных моментах целым, потому что это, конечно, очень зрелая историографическая традиция.

Очень характерно, что вот этой зрелой, очень разносторонней, прошедшей непростую историю формирования исторической традиции исследования соответствует такое явление в художественной литературе, как роман «Война и мир». Мы видим связь между этим художественным и научным дискурсом. Мы видим, как они взаимоотражаются друг в друге. Мы видим через историографию, через исследование историографии какие-то наивные вещи, условности романа.

А через роман мы видим очень многое даже не об истории, а о том, как мы подходим к истории. Все-таки роман «Война и мир», его потенциал в большей степени даже не в том, что он показывает нам прошлое, а он показывает, как мы смотрим на прошлое. Это такое метаисторическое повествование.

Но как описать эти взаимоотношения? Как именно устроено взаимодействие между этими двумя формами мышления? К сожалению, у нас до сих пор нет научного языка, чтобы описать вот эти сложные отношения между романом и наукой. Недопонимание, непонимание романа во многом связано с этой нехваткой в самом научном языке.

 Материалы