30.12.2018. APCNEWS.RU. Сегодняшняя наша лекция: «Война и мир» в ХХ веке как миф, канон и транзит». Мы постараемся максимально общими мазками очертить восприятие романа в ХХ веке в свете меняющегося исторического опыта, в свете травматических событий этого века.
Об этом Служба новостей APCNEWS.RU со ссылкой на сайт Magisteria.ru.
Юбилей живого классика
Мы уже говорили, что в начале ХХ века Лев Толстой канонизирован в лике русских писателей еще при жизни. Ничего подобного ни один наш литератор не знал. Ни Пушкин, ни Лермонтов. Даже Гоголь, Тургенев и Достоевский – все умерли все же до того, как их произведения стали в полном смысле классическими, до того, как их тексты стали обязательным чтением в школах и гимназиях. Другое дело Толстой. Феномен этой славы не имеет прецедентов, наверное, в нашей литературной культуре.
Он, конечно, обязан этому очень долгой жизнью – 82 года. Уже к началу ХХ в., в 900-е годы, это живой классик. Отношение к нему необыкновенное. Выражение этого общественного отношения к Толстому очень ярко зафиксировано в 1908 г., когда был юбилей Льва Толстого. Ему исполнилось 80 лет, и вся страна праздновала. Были созданы комитеты празднования юбилея Льва Толстого. В этом принимали участие все представители интеллигенции, тогда очень хорошо организованной по сравнению с нашим временем. Существовало множество кружков, объединений, все это носило еще и немножко политический характер. Понятно, страна только что пережила первую русскую революцию, в которой эти объединения играли очень большую роль. Была память о многочисленных банкетных кампаниях, когда люди собираются, произносят речи, и это все носит не кулуарный характер.
С начала 1908 г., прямо с января, в самых разных газетах один и тот же заголовок: «Как нам чествовать Льва Толстого?» Т.е. прямо в начале 1908 г. юбилей Льва Николаевича становится одной из таких, как бы мы сейчас сказали, топовых тем обсуждения. Понятно, все это идет по нарастающей к августу, Лев Николаевич родился 28 августа по старому стилю. И в августе уже вся пресса пестрит сообщениями о Толстом. Из каждого лагеря фактически все высказываются.
Я приведу очень характерную цитату из статьи Дмитрия Мережковского «Толстой и революция»: «Праздник Толстого – единственный в веках и народах. При жизни доныне венчали такой всемирной славой только героев меча и крови; а героев духа – славой посмертной, лавровым венцом поверх венца тернового. Путь к славе шел через кровь, свою или чужую. Слава Толстого – первая всечеловеческая слава без крови».
Кстати, сама статья очень полемична ко Льву Толстому. Мережковский обвинял Толстого в том, что он не понял русской революции, не понял религиозного смысла русской революции. А религиозный смысл русской революции, как и всякой, по Мережковскому, в утверждении личности. Вот Лев Толстой ничью личность не признает, кроме своей собственной, расправляется со своими героями… Очень интересная такая статья, вполне в духе времени. И даже полемика с Толстым обрамлена необыкновенным пиететом к Толстому.
В это же самое время выходит знаменитая статья Ленина, тоже как раз к революции, «Лев Толстой как зеркало русской революции», в которой так же именно через призму исторического события – революции, потенциальной, будущей и уже происходящей – оценивается фигура Льва Толстого. Т.е. помещается в такой контекст. И, опять же, и у Ленина, и у Мережковского, и даже у Николая II и Столыпина мы видим схожую схему восприятия фигуры Толстого. Толстой, с одной стороны, современник, необыкновенная, яркая, притягательная личность, к которой практически все испытывают уважение, даже его оппоненты. С другой стороны, религиозный учитель, учение которого практически всеми в той или иной мере отвергается.
И есть третий Толстой, в оценке которого сходятся практически все, от Николая II до Ленина. Это Толстой – автор романов «Война и мир» и «Анна Каренина», Толстой-художник. Мы не будем вдаваться в то, насколько оправдано это разделение – Толстой-писатель и Толстой-художник, но в начале ХХ в. в восприятии современников вот это разделение мы однозначно фиксируем. Уже при жизни Льва Толстого его классические романы уже живут, уже отданы на откуп читателю. Они уже как бы живут самостоятельной жизнью. Известно, что сам Толстой отрицательно относился к своему раннему творчеству, и даже вполне материально: он передал жене права издания романов, мы об этом говорили. Т.е. его художественное наследие еще при жизни автора уже живет, уже становится таким вот общенародным, общенациональным культурным капиталом. Оно уже не принадлежит автору.
Толстой – и религиозный пророк, и автор романов. Фигура Толстого как бы прорастала во все жанры. В начале ХХ в. появляются анекдоты о Толстом, он объект сатиры, карикатур, и в то же время – возвышенного отношения. Еще одна небольшая цитата тоже к юбилею Льва Толстого из газеты «Русское слово»: «Установление всенародного празднества, досуга для всех рабочих людей и учащихся в школах, портреты во всех образовательных учреждениях страны, даже статуи на площадях – все это было бы слабым, недосягающим символом нашего преклонения перед великим». Вот отношение! Понятно еще при жизни Толстого, что он уже вошел в канон, что эти памятники скоро будут стоять. При этом в той же газете следующая же фраза очень характерная: «Но чтобы представить себе, чтобы Лев Толстой в беседе о своем юбилее буднично кивнул головой – «Да, поставьте мою статую рядом с Пушкиным на Тверском бульваре!» – для этого надо быть членом Толстовского комитета и заседать в литературно-художественном кружке». Все прекрасно понимали отношение настоящего, живого еще Льва Толстого к этому ажиотажу вокруг его имени, его отношение к собственной славе и т.д.
Герои романа как друзья читателя
«Война и мир» живет рядом с читателем, составляет такой обязательный опыт. Она входит в жизненный мир людей и совершенно неотрывно существует со своими современниками. Героев романа «Война и мир» воспринимают как живых людей, мы неоднократно об этом говорили. Об этом писал Набоков. Любопытны просто читательские отзывы. Еще в конце XIX в. Леонтьев писал о том, как он читал «Война и мир» двум молодым крестьянам, мужу и жене. Представьте себе: чтение романа «Война и мир» вслух двум крестьянам. Сколько, интересно, это заняло времени? И вот когда он дочитал роман «Война и мир», молодая крестьянка говорит: «Ну слава богу, что Пьер устроился! Наташа-то не даст ему разориться». Это говорят крестьяне, дети крепостных. Их родители, бабушки и дедушки, были крепостными крестьянами. Но воспринимаются образы романа, герои, Пьер, этот богатейший помещик России, он воспринимается как знакомый, друг. Герои становятся близкими людьми. Это реакция не просто наивного крестьянского сознания.
Антон Павлович Чехов читает роман «Война и мир» и говорит: «А вот если бы я был рядом с князем Андреем Болконским, я бы его вылечил. И вообще как-то странно, что при таком уходе – Наташа, Соня рядом – рана его издает трупный запах. Какая все-таки скверная была медицина в ту эпоху!» Т.е. совершенно естественным образом даже для очень образованных, изощренных в искусстве людей роман «Война и мир», герои этого романа присутствуют просто как домочадцы. Т.е. можно сказать, что в полной мере сбылась мечта Толстого, которую он выразил в свое время в цитированном в предыдущих лекциях письме Боборыкину, когда он говорил, что был бы счастлив, если «этот роман будут читать и теперешние дети лет через двадцать, и плакать, и смеяться, и полюблять жизнь». Вот это все случилось.
Миссия Алпатыча и русская катастрофа
Однако условия жизни последующих поколений определили по-новому место и роль романа в культуре и его читательское восприятие. Эти условия, конечно, связаны с травматическим опытом событий ХХ века. С началом Первой мировой войны мы видим, как общество захлестывает патриотический ажиотаж, и на этом фоне происходит вполне сознательная актуализация образов прошлого, образов героев войны 1812 г. Толстой, конечно, пришелся кстати с романом «Война и мир». Тут и русский народ, русский мужик, карикатурированный немец, с немцами как раз воюем. Сама Первая мировая война названа Второй Отечественной.
Но уже к 1915-1916 г. стало понятно, что эта попытка использовать культурную память как инструмент пропаганды провалилась. Никакой Второй Отечественной Первая мировая война не стала. И в 1917 г. сама эта общность, которая хранила память, сама страна распадается, рассыпается. Общество пребывает в состоянии чудовищного разлома, который переживается не просто в форме местного сепаратизма, распадения государственного тела страны, но и символического тела. Распадаются все связи, которые скрепляют людей. Я говорю не только о политических связях, а о вполне элементарных – экономических, социальных формах.
И этот период распада, разлада, гражданской войны, захлестнувшей страны – вместе с тем период необычайных надежд, практически библейских. Люди вошли в новый эон, новая эпоха наступила. Современность, время революционное, само время становится как бы в полемическое отношение к роману. И отношение к роману, восприятие романа «Война и мир», естественно, меняется. Один из, возможно, наиболее знаковых текстов об этой эпохе, «Апокалипсис нашего времени» Розанова, содержит очень любопытную отсылку к роману «Война и мир». Знаменитые слова, которые потом воспроизводились тысячу раз.
Розанов пишет: «Россия слиняла в два дня, самое большее – в три. Даже «Новое время» нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Россия… Не осталось ни царства, ни войска, не осталось рабочего класса. Что же осталось-то? Странным образом – буквально ничего. Остался подлый народ, из коих вот один, старик лет 60 «и такой серьезный», Новгородской губернии, выразился: «Из бывшего царя надо бы кожу по одному ремню тянуть». То есть не сразу сорвать кожу, как индейцы скальп, но по-русски, вырезывать из его кожи ленточка за ленточкою. Что ему царь сделал, этому «серьезному мужичку»? Вот тебе и Толстой, и Алпатыч, и «Война и мир».
Вполне конкретная отсылка, по всей видимости, ко второй части третьего тома, сцена из романа «Война и мир». Откуда она здесь возникает? Я напомню: Алпатыч – это управляющий имением Болконских, простой человек, русский мужик. В Лысых Горах катастрофа, старый князь, отец Болконского, практически сошел сума, Марья не знает, что делать, и вот она отправляет этого Алпатыча с письмом к смоленскому губернатору с просьбой узнать какая опасность, что происходит, насколько опасно находиться в Смоленской губернии.
Через это частное путешествие, частную миссию Алпатыча Толстой описывает ситуацию исторической катастрофы: как наполеоновское нашествие сметает привычную жизнь людей. Алпатыч попадает в Смоленск как раз в тот момент, когда в Смоленске происходит сражение. Это первое крупное сражение Отечественной войны, Первая и Вторая западные армии объединились, Наполеон два дня штурмует Смоленск, на третий день русская армия, как известно, покидает город, фактически сожженный в ходе сражения.
И Алпатыч попадает в Смоленск в этих условиях, видит пожар города, обстрел, гибнут случайные люди. Он попадает на постоялый двор к хозяину постоялого двора Ферапонтову. Этот Ферапонтов – такой эгоистичный, прижимистый мужик. Вся жизнь Ферапонтова сосредоточена на том, чтобы свое имущество как-то накопить, в этих страшных условиях сохранить и т.д. И вдруг в условиях, когда становится понятно, что армия покидает город, и солдаты стихийно начинают грабить, что-то уносить с собой, пожары, Ферапонтов кричит: «Решилась! Расея! Алпатыч! Решилась. Сам запалю!» И происходит вот этот взрыв, когда вся привычная жизнь слетает.
Что обнажает Толстой? что даже эгоистичный мужик, вот этот Ферапонтов, оказывается частью огромного целого и не мыслит жизни без России, не мыслит жизни под Наполеоном, сам сжигает собственный дом и уходит вместе с армией. И люди, максимально далекие от каких-то больших государственных исторических событий, в этих катастрофических условиях обнажают, обнажается вот это «роевое начало», как Толстой говорит, обнажается вот эта народная сила.
Розанов сталкивает этот эпизод с тем опытом, который разворачивается на его глазах, и он видит, что катастрофа может быть действительно катастрофой. Катастрофа может быть такой, что она обнажает никакое не толстовское роевое начало, а совершенно звериное лицо. По ленточке кожу драть с царя, который там где-то в Петербурге сидит. Что, какой царь? Видал ли этого царя русский мужик? И этот совершенно новый опыт не укладывается ни в какие привычные даже толстовские формы. Его невозможно осмыслить.
Апокалипсис против эпоса
Любопытно, что принявшие революцию литераторы как раз делают обратный Толстому ход. В публицистике того времени мы находим возвращение к романтическому мышлению, к эстетике жеста, фразы, возвращение к романтической и религиозной символике слова, слова, которое творит мир. Язык апокалипсиса оказывается более созвучен времени революции, чем размеренный ритм гомеровского эпоса. Это то, что Толстому глубоко отвратительно – представление о том, что можно сказать слово и изменить мир, эти мечты, этот сознательный ажиотаж. У Толстого обнажение вот этой стихии и спасающих народ инстинктов происходит бессознательно, а когда люди сознательно пытаются конструировать свое будущее, затемнять свой разум, это всегда разоблачается в «Войне и мире». Очень характерные слова пишет в эти годы Мандельштам. Это тоже о соотношении такого классического литературного мышления и иного, революционного. «Революция – сама жизнь и смерть, и терпеть не может, чтобы при ней судили о жизни и смерти».
Это ощущение разрыва, конечно, наиболее емко передано Маяковским в лозунге «Сбросить классиков с корабля современности!». Но проще избавиться от старых образов классиков, от вот этого содержания, чем от форм и образцов. Характерно, что тот же самый Маяковский еще перед революцией пишет поэму «Война и мир». Фактически это пересекается с тем, что потом будет писать Розанов: он показывает, как этот новый опыт Первой мировой войны обнажает не национальное культурное лицо народа, а заставляет народ, все европейские народы вообще отказаться от собственной культуры.
В этой поэме война предстает как такая бесноватая оргия на обломках вдруг устаревшей культуры. Там очень характерные призывы-обращения к воюющим народам в духе Маяковского, к немцам, например: «Бурши, скачите верхом на Канте! Нож в зубы! Шашки наголо!» Или к французам: «В новые танцы - юношей выловить!» Ну понятно, речь идет о военном призыве. «В новые танцы - юношей выловить! / Слышишь, нежная? / Хорошо / под музыку митральезы жечь и насиловать!» Очень характерным образом зарифмовано: «Марсельеза» – это мы понимаем, а тут французский гимн превращается в митральезу. Митральеза – это пулемет такой. И что под эту музыку хорошо? Жечь и насиловать хорошо. А обращение к русским, к России, у Маяковского сталкивается с именем Толстого: «Выволакивайте забившихся под Евангелие Толстых! / За ногу худую! / По камню бородой!» Вот этот опыт, который заставляет отказаться, отбросить, как сгнившую ненужную одежду, культурное наследие.
При этом представление о Толстом и о «Войне и мире» как о таком мериле исторического опыта никуда не уходит. Как в Палате мер и весов есть представление о том, что такое метр, килограмм и т.д., так вот мера исторического опыта по-прежнему меряется именно Львом Толстым. Не случайно лефовские теоретики говорят, что «сегодня газета, неотесанный факт – это наш современный Толстой». Вот этот ход будет повторен, воспроизведен в романе Анатолия Мариенгофа «Циники», который потом И. Бродский назовет одним из самых новаторских романов ХХ в. Совершенно гениальная вещь! Хотя и страшная. Не потому, что Мариенгоф какой-то особо извращенный человек, а потому что описан действительно чудовищный, страшный опыт. И в этом романе, как в «Войне и мире», сталкиваются два плана: исторический и частная история героев. И весь исторический план дан как раз в такой телеграфной, газетной манере.
В другом романе – «Без вранья», где Мариенгоф фактически описывает свою молодость (он ближайший друг Сергея Есенина), очень характерная есть сцена, где им хочется попить чаю. Не то чтобы совсем нет дров, но искать, идти куда-то лениво. И вот они снимают с красного угла иконку, топориком ее в щепки рубят и разогревают себе чай. Вот этот кризис символизации, когда все, что раньше было ценностью, вдруг перестает быть таковой.
«Война и мир» и Толстой оказываются вот в этом водовороте обломков старой культуры. Но это не только крах. Это переживается и как возможность увидеть и перечитать классику совсем по-новому. Характерно, что уже после окончания гражданской войны, особенно при НЭПе, когда началась активная торговля, многие «бывшие» выбрасывают на стихийные рынки библиотеки, украшения и т.д. И возникает новый книжный рынок. Михаил Кольцов очень интересно об этом пишет. Молодой Михаил Кольцов, в будущем автор «Испанского дневника», один из знаковых журналистов 30-х годов. «На Советском бульваре переродилось понятие бульварной литературы. Здесь даже забытые классики держатся перед читателем молодцеватее, моложе. Под звон буденновского марша шибко идут лохматый Толстой, снежнокудрый Тургенев, насупленный Щедрин и моложавый, со скрещенными руками на груди, Герцен». При этом, что очень характерно, Толстой попадает в ряд забытых классиков.
В это же время Шкловский, который станет одним из главных исследователей Толстого в ХХ веке в нашей литературе и напишет о нем прекрасные книги, пишет, что сам эпический жанр и вот эта большая литература устарела в наше время. Новый поиск, потенциал какого-то творческого обновления в литературе должен происходить в других формах, в иных жанрах. Но это было начало 20-х годов, это было время, когда действительно верилось, что новое общество произведет культуру и культуру слова совершенно иную, которая должна будет отталкиваться от прошлого.
Советский эпос в толстовской форме
При этом характерно, что все-таки далеко уйти от этих вот старых форм не удается. Характерно, что появляется целая серия романов о гражданской войне, написанных с оглядкой на Толстого, и прежде всего на Толстого именно «Войны и мира». О чем я говорю: целое поколение писателей. Александр Фадеев, роман «Разгром». Большевик, действительно участник гражданской войны, Фадеев проживет большую жизнь и станет потом в дальнейшем такой уже одиозной фигурой, но первый его роман – самый сильный.
Для того, чтобы осознать вот эту новую историческую общность, новую силу, которая вышла на арену истории, Фадеев прибегает фактически к толстовской форме. Даже в стилистике романа он подражает Льву Толстому. Он спорит с ним о роли личности в истории в связи с этим командиром партизанского отряда, человеком, который действительно встает в ногу со временем. Но мы видим, как форма «Войны и мира» задействуется, чтобы осмыслить и утвердить новый опыт.
Михаил Булгаков как бы из лагеря побежденных пишет «Белую гвардию». Из всех его вещей в большей степени в этом романе опять читается отсылка к Толстому, из всех его вещей этот роман в большей степени связан именно с Толстым. Эти Турбины, главные герои «Белой гвардии», – прямые наследники Ростовых и Болконских. Суть даже не в том, что они дворяне, а суть в том, что они наследники вот этой старой культуры, старой России. И роман, собственно говоря, показывает, как они оказываются размолоты историей, размолоты между большевиками и восставшим народом в Киеве.
Алексей Николаевич Толстой пишет роман «Хождение по мукам». Потом он будет его переписывать в зависимости от меняющейся политической конъюнктуры. Это был человек, который, скажем так, прошел очень непростой путь. Поначалу он писал роман скорее как антибольшевистский, но потом он стал классиком советской литературы.
Наверное, из всей этой серии романов ближе всего к жанру романа-эпопеи, конечно, подошел Михаил Шолохов с «Тихим Доном». Произведение, в котором автор как бы набирает дистанцию. Потом Шолохов станет классиком советской литературы, а здесь роман очень неоднозначный. Герой оказывается между двух лагерей. И тоже Шолохов ищет какие-то основания, которые все-таки сохраняются даже в условиях этой страшной катастрофы. Финал романа все, наверное, помнят. Что остается у героя, когда, собственно говоря, и вся его жизнь, и жизнь всей страны перевернулась и разрушилась.
Уже с конца 1920-х годов формируется новый канон советской литературы. Советская литература столкнулась с очень характерной проблемой в попытках переписать Толстого и вообще нашу классику, продолжить классику в соответствии не только с ленинскими философскими принципами, но в соответствии вообще с духом времени, в соответствии с революционным мышлением. Новое передовое общество должно родить новую передовую культуру. И, казалось бы, современный роман должен встать выше романа дворянского и т.д. Но мы видим, что повторить все это развитие эпической линии, повторить «Войну и мир» в советской литературе не удастся. Помимо того, что были объективные условия идеологического пресса и т.д., которые делали писателя просто несвободным, есть некоторые законы развития жанра.
Это можно сравнить, например, с изобразительным искусством. Я выскажу соображение как дилетант, не являясь искусствоведом, но когда подходишь к портрету эпохи Возрождения – Леонардо да Винчи, Рафаэль – видишь не просто человеческое лицо, реалистическое изображение, но портрет, который хранит еще в себе память об иконе, об иконописной культуре, портрет, который становится как бы окном вообще в какую-то высшую реальность, является отражением огромного универсума. В том числе в этом портрете как бы хранится еще память, вообще представление об идеале как таковом, и божественном, и т.д. Все то, что выражалось людьми, когда они писали иконы.
Когда портретная живопись развивается, смотришь портреты уже XVII, XVIII в., Веласкеса моего любимого, этого ощущения уже не возникает. Да, возникает какая-то проработка, но вот этой смысловой полноты нет.
Когда Толстой писал роман «Война и мир», каждая сцена романа изображает, с одной стороны, действительно, какой-то конкретный опыт людей начала XIX века, но она одновременно читается на нескольких смысловых этажах. Вот сцена охоты в романе «Война и мир». Да, этнографическая зарисовка. С другой стороны, это сцена, описывающая реальную жизнь семьи Ростовых. С третьей стороны, аллегория борьбы как таковой, и в этой охоте зашифрованы вообще все столкновения, вообще все, что будет написано про борьбу между русскими и французами во всем романе. На многих этажах возникает прочтение каждой сцены. Как ни странно, этот роман, четыре тома, очень лапидарный, очень емкий. Толстому нужно минимум изображаемой реальности, чтобы передать максимум смысла. Когда последующие писатели будут пытаться изобразить гражданскую войну, потом уже Вторую Мировую войну вот в этой эпической форме, будут прекрасные отдельные страницы, будет попытка осознать свой опыт, но вот этой смысловой полноты и емкости повторить уже не удастся.
«Война и мир» в годы Великой Отечественной
При этом с 30-х годов Толстой уже становится действительно канонической фигурой, оформляется то преподавание, модель преподавания в школе Толстого, о которой мы впереди чуть-чуть поговорим, и, в общем, закрепляется такой образ русской литературы, русской литературной классики, которая все-таки никуда не уходит с корабля современности. Заново, по-настоящему заново роман «Война и мир» будет прочитан, конечно, в годы Великой Отечественной войны. Книга вдруг перестала быть частью традиции, перестала быть просто классикой, она вошла в настоящее. Люди снова стали узнавать друг друга в героях романа «Война и мир».
Об этом пишет Константин Симонов, я процитирую: «Для моего поколения, увидевшего немцев у ворот Москвы и у стен Сталинграда, чтение «Войны и мира» в тот период нашей жизни стало навсегда запомнившимся потрясением, не только эстетическим, но и нравственным. Это была книга, которая отвечала нам на самые прямые вопросы времени: что есть действительная храбрость и действительная трусость? Кто, какие люди представляют собою действительные пружины войны и кто — пружины мнимые? И, наконец, главное: сумеем ли мы сокрушить тех, кто дошёл до Москвы, а потом до Волги? Да или нет? И при всей внутренней сложности и отсутствии готовых рецептов человеческого поведения именно «Война и мир» стала в годы войны тою книгою, которая самым прямым образом укрепляла дух сопротивления, охвативший страну перед лицом иноземного нашествия. В данном случае — фашистского». Это не просто реакция писателя Константина Симонова. Это действительно было общее чувство, новое переоткрытие романа. Упоминания об этом мы встречаем в самых разных источниках. «Война и мир» перечитывается как бы всем народом.
И власть это подхватывает. Роман «Война и мир» несколько раз переиздается в годы войны. Любопытно, что появляются издания отдельных глав романа, наиболее как бы патриотических сцен, в маленьком формате и мягком переплете, которые солдаты носят с собой в походных сумках. Роман «Война и мир» сразу же переиздается после прорыва блокады, это одна из первых книг, изданных после прорыва блокады в Ленинграде. В феврале 1943 г. газета «Смена» пишет о «Войне и мире»: «Это не только рассказ о прошлом, но и взгляд в светлое и радостное будущее. А наше будущее – это победа!» Этот роман действительно как бы становится спутником советских людей в эти самые тяжелые годы, в условиях самых страшных испытаний ХХ века.
Многие литераторы, люди, причастные к литературе, становятся в это время политруками, ведут политическую работу в частях, и «Война и мир» входит, становится тоже одним из таких постоянных предметов обсуждения. Любопытно, что сохранились воспоминания о том, что детский писатель Беньямин Ивантер так и погиб, когда во время обстрела рассказывал солдатам, что он чувствует по поводу сегодняшнего перечитывания романа «Война и мир». Он сравнивал как раз воинов русской армии 1812 г. и красноармейцев, и в этот момент обстрел, человек погибает.
Очень характерные воспоминания сохранил участник московского ополчения 1941 г. Павел Григорьевич Васильев, который учился в аспирантуре, был призван с чудовищным астигматизмом, совершенно не годный к армии, или даже добровольцем ушел в 1941 г. на фронт. Он описывает эти чудовищные условия 1941 г., как в первом же бою уничтожались целые части, этот разгром, отступление, тяжелейшие марши… И вот ополченцы входят в здание школы, которое в оставили спешке эвакуации, учителя и дети бежали. Он ходит по этой разгромленной, оставленной школе, заходит в библиотеку и среди книг находит там роман Толстого «Война и мир». Открывает наугад и читает следующие строки: «Пройдя с голодными, разутыми солдатами, без дороги, по горам, в бурную ночь сорок пять верст, растеряв третью часть отсталыми, Багратион вышел в Голлабрун на венско-цнаймскую дорогу несколькими часами прежде французов, подходивших к Голлабруну из Вены».
Это первый том романа, описывается подвиг отряда Багратиона, который действительно в 1805 году спас кутузовскую армию от поражения. Французы внезапно заняли Вену и могли перехватить путь отступления русской армии. Но вот этот высланный вперед отряд Багратиона, совершив такой чудовищный марш, как это Толстой описал в одной фразе буквально, оказался перед лицом французской армии, выдержал сражение под Шенграбеном, описанное в романе «Война и мир», и действительно русская армия Кутузова была на тот момент спасена.
Васильев пишет о том, как поразили его эти строки. Он говорит, что, читая Толстого до этого, он и близко не мог себе представить, что описывает Толстой. Невозможно было себе представить меру страдания, меру мужества, которые выпали на долю героев романа «Война и мир», реальных наших предков. «Для того, чтобы оценить степень страдания и мужества солдата, надо самому пережить то, что пережил он. Томик «Войны и мира» я положил в заплечный мешок и долго носил с собой», – пишет Васильев.
Сохранились воспоминания, что когда развернулись бои на Бородинском поле… Известно, что в 1941 г. немцы как раз наступали по Можайскому направлению, там были очень тяжелые бои, а потом они повторились, когда освобождали эти места. И вот есть воспоминания о том, как раненый танкист Николай Хартов, когда к нему подошли делать перевязку, читает роман «Война и мир» и с восхищением говорит медсестре: «Читаю – будто бы про нас, понимаете? Будто Бородинская битва была вчера, а не много лет назад».
В это же время «Война и мир» ставится в Малом театре в Москве (1942 г., режиссер Судаков). Прокофьев пишет оперу «Война и мир». «Войну и мир» читает весь мир. Англичане, французы… В Англии переиздается книга – ее невозможно купить, ее сразу раскупают. Есть характерные воспоминания о том, что даже французы, французские партизаны-маки́ читали «Война и мир» и узнавали в героях романа, партизанах, своих предшественников. Это особенно забавно, учитывая, что герои «Войны и мира» как раз с французами-то и воевали. Но книга оказывается просто символом того, что люди могут отстоять себя, даже не символом, а такой вот какой-то реальной помощью, собеседником в этих тяжелых условиях, в этих тяжелых испытаниях.
Очень характерные слова сказал Лев Аннинский. Не так давно, несколько лет назад, выступая у нас в музее, он говорил о том, что «в 1941 г. мы отступали в "Войну и мир"». Очень характерно. Действительно, в сознании советских людей как бы рухнули все авторитеты. Представления о том, что Советская армия, Красная армия самая лучшая, самая передовая, у нас прекрасные полководцы, передовое производство, столько трудились в 30-е годы – и вдруг все рушится! Нечему, некому верить. По радио говорят одно – героически контрнаступаем и т.д., и оставляются города, и непонятно, что происходит. Есть ли какая-то опора, можно ли вообще выжить? И вот, как пишет об этом Симонов, действительно, люди ищут ответ на самый простой вопрос: да или нет? Возможно выстоять или нет? И именно в романе «Война и мир» они находят этот ответ. Очень характерно: не в современной литературе, воспевающей строителей социализма, а в классическом тексте.
Прочтение романа во второй половине XX в.
Восприятие романа «Война и мир» во второй половине ХХ в. будет в значительной мере опосредовано вот именно этим опытом Великой Отечественной войны. Вот эта ассоциация между войной Великой Отечественной, между тем, как этот роман был прочтен заново, перечтен, переоткрыт в эти годы, и событиями, изображенными в романе «Война и мир», прочно укрепится. Характерно, что лучшая экранизация романа «Война и мир» снята тем же режиссером, Сергеем Федоровичем Бондарчуком, который снимает лучшие, знаковые фильмы о войне: «Судьба человека», «Они сражались за Родину»… И в этом же ряду, тем же самым киноязыком снята «Война и мир», одно из величайших достижений советского кинематографа.
Вообще в 60-е годы фиксируется такой новый всплеск интереса к Толстому, к роману «Война и мир». Это обусловлено, конечно, юбилейными мероприятиями. 1960 г. – 50 лет со дня смерти Льва Толстого, 1962 г. – 150 лет Отечественной войны 1812 г. 1968-69 г. – столетие выхода романа. Ну, так сложилось, юбилеи. С другой стороны, это легло на новый запрос советской культуры по поиску какого-то своего отношения именно к национальному прошлому. Характерно, что именно в фильме Сергея Бондарчука «Война и мир» впервые в советском кинематографе не сатирично, а вполне серьезно показана сцена молитвы. Народной молитвы перед иконой на Бородинском поле. Советский кинематограф.
В это же время роман как бы перечитывается и в литературоведении. Появляется замечательная книга Бочарова «Роман “Война и мир”». «Война и мир» воспринимается как какой-то инструмент, который может объединить в принципе уже расползающуюся общность советских людей. Представление о том, что общество движется куда-то, что мы живем в передовом строе, выветривается из сознания, и возникает запрос на такой не просто советский патриотизм, но на человеческое лицо этого патриотизма, на какое-то отношение к своему прошлому, в том числе досоветскому, и т.д.
«Война и мир» в школьной программе
Несколько слов нужно сказать о том, как роман «Война и мир» преподается в школе. В принципе в ХХ в. это началось еще с 1910-х годов, но особенно уже во второй половине ХХ в., меняется восприятие книги, потому что меняются условия ее чтения. Основным читателем романа становится советский старшеклассник. Нужно понимать, для чего советский старшеклассник читает роман. «Война и мир» становится неотъемлемой частью литературного канона. У литературного канона есть вполне определенные функции – трансляция моделей поведения, ценностей. Этот наш литературный канон начинает складываться еще до революции, но в советских условиях он однозначно становится инструментом трансляции государственного интереса.
Понятно, что в культуре всегда есть механизм трансляции моделей поведения, ценностей и вообще языка описания действительности. Если многие века для огромного количества людей такими каноническими текстами были тексты религиозные, то теперь на место религиозной мифологии встает мифология литературная и литературный канон. У романа «Война и мир» возникает феномен направленного чтения. Между читателем и автором встает фигура учителя, который показывает, что читать, что в этом тексте значимо, для чего читать. Очень характерный источник – методические пособия, которые выпускаются еще с 1910-х годов, но об особой, конечно, роли литературы, уже одобряемой, контролируемой специальными органами – это с 1930-х годов, это уже большой массив литературы.
И что любопытно: основная модель прочтения романа «Война и мир» почти не меняется. Тогда складывается вот эта матрица, по которой до сих пор школьники, уже постсоветские, читают роман: «Образ Платона Каратаева». «Образ Кутузова и Наполеона». Основные темы романа: историческая и такая-то… И каждый образ нагружен своей социальной функцией. Вот Платон Каратаев. В методичках 30-х годов и долго при Сталине это воплощение реакционных взглядов Толстого на крестьянство. Такой пассивный крестьянин, со всем смиряющийся – реакционное крестьянство. Это и взгляды Толстого, с одной стороны, так критикуются, а с другой стороны, действительно же у нас крестьянство долгое время было реакционным, пока его не просветили большевики. Потом, с 50-х годов, постепенно Платон Каратаев перестает быть реакционным крестьянином, он становится патриархальным крестьянином. Ну, просто вот такое прошлое, уже более нейтральная оценку. Ну, и сейчас Платон Каратаев – скорее такая уже мифологическая, космическая фигура, т.е. мы приходим к таким вечным вопросам через роман «Война и мир».
В противовес этому Платону Каратаеву есть Тихон Щербатов. Партизан, народный мститель. Характерно, что в 70-е годы о принципе народности в русской литературе будет рассуждать даже Леонид Брежнев на всяких соответствующих мероприятиях, посвященных Толстому, например, в Туле. Т.е. восприятие романа в глазах школьника, конечно же, таково, что роман становится частью официальной картины знания. И роман в любой момент может превратиться в такой дисциплинарный инструмент. Это нужно сдавать. Об этом нужно писать сочинение. Происходит некоторое отчуждение романа «Война и мир».
Именно в это время, в большей степени со второй половины ХХ века, «Война и мир» действительно оказывается в полном смысле слова эпической литературой. Эпосом. Потому что если мы посмотрим на то, как роман «Война и мир» писался, то, строго говоря, там-то он, конечно, эпосом не был. Один из важнейших принципов эпического изображения – абсолютная дистанция по отношению к прошлому. Изображаемое прошлое – совершенно другое! Эпос описывает жизнь героев. Толстой описывал жизнь таких же людей, как и его читатели. В оценке жизни героев романа мы задействуем свой жизненный опыт. Толстой специально снижает, убирает эту эпическую дистанцию. Но, конечно, для советского школьника, когда он читает про Бородинское сражение и т.д., эта дистанция снова набирается.
Не забудем еще и о том, что роман вовсе не писался не просто для школьников, а вообще для людей этого возраста. Со второй половины ХХ века старшеклассник, т.е. подросток, становится главным читателем романа «Война и мир». А для кого роман «Война и мир» писался? Вспомним, Толстой мечтал: «Если нынешние дети лет через двадцать будут читать этот роман, и плакать, и смеяться, и полюблять жизнь»… Т.е. даже в самых смелых мечтах Толстого у него было представление, что этот роман будут читать зрелые люди, хорошо за двадцать лет, под тридцать лет. Они будут смотреть на героев романа как на равных, как на людей, чей жизненный опыт они как-то могут оценить через призму своего жизненного опыта. А школьник как смотрит на героев? Неизбежно возникает дистанция как бы снизу вверх. Взрослые какие-то люди, у них там своя жизнь и т.д. И князь Андрей Болконский, и Пьер превращаются в инструмент воспитания подрастающего поколения.
Очень характерно, что наиболее живым героем романа, который больше всего привлекает внимание и раздражает, провоцирует полемическое отношение, становится Наташа Ростова, которая появляется в начале романа ребенком. Т.е. она появляется как бы сверстником своего читателя, нового читателя романа. И вообще с этого времени именно Наташа Ростова как бы затмевает других героев.
Очень большой интересный источник по изучению читательского восприятия – это школьные сочинения, которые писались о «Войне и мире» еще с довоенного времени и пишутся по сегодняшний день. Отношение к роману у многих школьников определено именно отношением к Наташе Ростовой. Вот если лично она нравится… Роман, романная его часть прочитывается прежде всего как роман о Наташе. И если она раздражает, эта героиня, не вызывает сочувствия, не нравится, то и роман в целом вызывает некое отторжение.
В рамках вот этого направленного чтения, в рамках вот этой модели школьного чтения романа «Война и мир» складывается такая гендерная картина чтения романа. Мы это по сочинениям очень четко видим. Мальчики читают прежде всего военные, мужские как бы темы, спорят с Толстым о роли личности в истории или соглашаются с ним, о том, как живет народ и т.д.
Девочки в большей степени через призму романа стараются оценить свой мир, воспринимают роман как такое окно во внутренний мир другого человека, ищут там какие-то руководящие нравственные смыслы. В какой-то степени, может быть, это даже ближе к тому, как роман писался. Характерно, что в конце XIX в. отмечалось: все девочки читают роман «Война и мир». В конце XIX века это очень модная книга для женской части общества, как сейчас, например, «Мастер и Маргарита».
Прочтение романа в постсоветскую эпоху
Мы прошли, некоторыми такими мазками отметили, как некоторые исторические события влияли на восприятие романа сквозь призму травматического опыта ХХ века. И, конечно, последним таким травматическим опытом стала перестройка и распад Советского Союза. Наверное, надо несколько слов сказать о том, как изменилась в постсоветскую эпоху ситуация прочтения романа.
Можно сказать, что в ХХ веке было три события, которые как бы перепрограммировали всю культурную память: революция, Великая Отечественная война, Перестройка. Ведь со второй половины ХХ века все-таки советский народ осознавал себя в большей степени как наследник Победы, а не как наследник революции. И постепенно вот это ощущение, что вообще революция как-то нас отделяет от всего остального мира, выветривалось.
Встает вопрос: а что изменилось, что за травматический опыт – опыт Перестройки и распада Советского Союза? Что характерно: нового прочтения романа, такого вот переоткрытия романа я, по крайней мере, не могу наблюдать. И это очень тесно связано с тем, как вообще наше современное общество пережило вот эту последнюю травму. Предыдущие исторические события были запечатлены в самых разных жанрах, от смеховых до высоких, лирических, идеологического плаката и т.д. Они действительно перезапустили все историческое воображение народа и его культурную память. И революция, и Великая Отечественная война. Но с последним таким событием, с распадом Советского Союза, подобного не произошло. О чем это свидетельствует? О том, что в самых разных жанрах не сложилось представление о своем времени, соответственно, о своем прошлом. И вот в этой ситуации отсутствия под ногами исторической почвы, ощущения этой почвы, не складывается и нового прочтения, нового переоткрытия романа.
Спросим себя: какие институты транслируют прочтение романа? Школа? Стала ли наша школа другой по сравнению с советской? Когда мы читаем эти методички и т.п. – как роман преподается. Конечно, современная школа освобождена от советских каких-то идеологических клише, но в целом вся эта модель сохраняется. Советская литература осознавала себя в какой-то связи с литературой досоветской, с классической литературой, и главное – она была в общественном сознании, она играла на этом поле.
Что происходит с современной литературой? Вообще само состояние литературы значительно изменилось. Современная литература стала чтением для каких-то отдельных кругов. И то же самое происходит с сознанием профессионального сообщества. Те, кто занимается профессионально Львом Толстым, могут вообще не иметь никакого представления или принципиально не читать литературу современную. Т.е. распались вот эти реальные нити, которые связывают настоящее с прошедшим. Конечно же, «Война и мир» как огромный факт нашей культурной жизни никуда не могла испариться.
И очень характерно, что именно в эти самые годы, когда распадается Советский Союза, когда происходит вот этот последний наш травматический опыт, в эти самые годы была написана последняя значительная книга в традициях «Войны и мира». Я имею в виду «Красное колесо» Александра Солженицына. Книга, которую он писал фактически с 30-х годов, была написана вот в это время, и это такой последний роман-эпопея русской литературы, который, что характерно, так и не был по-настоящему нами прочитан, и до сих пор еще не прочитан.
Любопытно, что Толстой, конечно, никуда не уходит. В современных произведениях, в романах у того же Сорокина, у Пелевина отдельный роман «Граф Т», в «Чапаеве и Пустоте» Толстой возникает. И какой это Толстой? Возникает в этой современной литературе образ очень характерный: потерявшиеся, заблудившиеся в постапокалиптическом пространстве классики. Их некуда приткнуть.
Внимание к этому классическому наследию, конечно же, есть. Но в современном художественном опыте очень характерно изображена, собственно говоря, ситуация, в которой существует сегодня классика. Мы говорили о романе «Война и мир» как мифе, транзите, через который передается культурный опыт, и каноне. И, конечно же, в этом смысле роман «Война и мир» и сегодня остается и мифом национальным, образом национальной мифологии, и транзитом – мы через призму этих героев воспринимаем свое прошлое, до сих пор для нас эпоха начала XIX века – это эпоха героев романа «Война и мир». И каноном, потому что, конечно, «Война и мир» остается вот эти мерилом историчности, осмысления истории. Но все эти три функции мы видим сегодня как бы в ослабленном состоянии.
Попытки перепрочитать роман, конечно же, никуда не уходят. Роман становится такой визитной карточкой, как бы культурным паролем нашего современного общества. И очень интересно, что сейчас, именно в последние годы, мы наблюдаем некоторое возвращение интереса к культуре вообще. Сами наши лекции, кто дожил до шестой лекции нашего курса, как раз живое свидетельство возвращения этого интереса. Не так давно роман «Война и мир» читался на разных площадках России нон-стопом разными людьми – и обычными людьми, и актерами.
Любопытно, что роман, естественно, по-разному входит в современную культуру. В одном из наиболее передовых приложений для чтения на мобильном телефоне был опубликован роман «Война и мир». Это был проект, которым занимались в частности и сотрудники нашего музея тоже, например, Фёкла Толстая. Очень характерным образом не так давно, да и сегодня это будет повторяться, звучала тема о необходимости или не-необходимости преподавания романа «Война и мир» в школе. Все эти споры – это споры о большом каноне, о том, должен ли этот текст существовать как обязательный для всех, культурный багаж современного человека. Как будто в современном положении вот этот культурный багаж должен быть универсальным и единым для всех граждан нашей страны! Мы сегодня видим такую дифференциацию. Сама практика чтения – для чего мы читаем классику, почему мы к ней обращаемся? На эти вопросы люди и отдельные сообщества теперь сами ищут ответы. Вот такой единой ситуации, которая бы все обрамляла и как такой дух времени говорила бы нам, как перечитать роман, сегодня нет. И что самое характерное – нет именно в тех условиях, в которых нет самого этого образа нашего времени.
Как мне кажется, сегодня интерес к своему времени возвращается. И просыпается, соответственно, интерес к прошлому, возникает необходимость заново перечитать, заново переосмыслить классику. Сегодня из этой фрагментированной карты культуры, где живут разные сообщества, научные университеты существуют несколько автономно от школы, телевидение отдельно, параллельно еще жизнь кипит в интернете в самых разных сообществах, параллельно история 1812 г. изучается клубами реконструкторов и т.д. – вот в этом большом котле, в котором существуют разные формы отношения к своему прошлому, постепенно возникает интерес сформулировать какое-то отношение к своему настоящему, сегодняшнему дню, увидеть заново свое культурное «вчера» и свое «завтра». Мне кажется, это значит только то, что новое прочтение романа «Война и мир» не за горами, оно наступит в обозримом будущем.